настоящее приятие мировоззрения, несущего с собой пути к оптимизации поведения, пониманию радости делать добро, пагубности мщения, если и идет, идет снизу, от людей. Как жаль, что всего этого наше поколение было напрочь лишено! Ведь еще совсем недавно довольно милый в общении ректор Первого Ленинградского медицинского института уволил с должности заведующего кафедрой акушерства и гинекологии профессора Новикова только за то, что он поддерживал в церкви свою жену, убивавшуюся по поводу смерти от рака желудка дочери, пожелавшей перед смертью, чтобы ее отпевали в церкви. Вскоре Новиков, не оставивший в тяжелом горе свою жену, внезапно умер. Переживал он свое отстранение от кафедры очень тяжело… Да мало ли…
В контексте основной идеи этой главы я хочу подчеркнуть, что если ранее наука противопоставлялась религии (но, кстати, не наоборот; если полистаете труды прошлых веков, вы увидите, что даже казнь Джордано Бруно была, по существу, не столько борьбой с его учением, сколько борьбой с ним самим), то сейчас, хотя по инерции или сознательно все это еще происходит, наука вошла в ту фазу, когда она нередко подтверждает, прямо или косвенно, по крайней мере ряд положений религии и ее истории, которые в период младенчества науки не принимались или могли быть приняты только на веру. Здесь мне опять придется начать повествование от первого лица – как в связи с характером нашей работы, изучением функционирования живого мозга человека, так и в связи с тем, что за долгую жизнь, и особенно за последние годы, довелось увидеть и услышать мне, частично вместе со сторонним свидетелем, очень близким мне человеком – Раисой Васильевной Вольской (далее – Р.В.). Я называю здесь имена потому, что то, о чем я буду рассказывать, довольно необычно. И имеет прямое отношение к состоянию души в фазе биологической смерти.
Сначала немножко о нашей науке. И мы, и целый ряд зарубежных ученых довольно далеко продвинулись в изучении мозговых основ мыслительных процессов. Я имею в виду в том числе нейрофизиологические и нейрохимические исследования, приведенные в настоящей книге. Каждое методическое усовершенствование в изучении живого организма человека жадно использовалось для познания механизмов его мозга, в том числе и механизмов обеспечения мыслительной деятельности. Нельзя исключить того, что какой-то новый технический прорыв, который позволит наблюдать мембранные и внутриклеточные процессы, еще более приблизит нас к расшифровке мозгового кода мыслительных процессов, заявку на которую мы сделали в статьях и книге 1977 г. «Мозговые коды психических процессов», не очень ласково встреченную отечественными нейрокорифеями. Что, надо сказать, поубавило наш азарт бороться за мировой приоритет в этого рода работах. В связи со статьей Халгрена (Halgren. – «Nature», 1988, N 1) он остался за ним. А жаль! Халгрен, знающий наши работы и цитирующий их в других своих исследованиях, здесь «обошелся» без нас. Ну что ж, надо не только работать, но и уметь бороться за сделанное, если действительно веришь в него, каким бы неожиданным оно ни казалось.
Так вот, сейчас и в обозримом будущем понимание целого ряда обычных – и уникальных – возможностей мозга для науки о живом мозге человека в прямом нейрофизиологическом и нейрохимическом исследовании невозможно. Надо идти в обход, подходить «с другой стороны», в том числе и с той, которая достаточно разработана религией, не боясь того, что многое в ней дается в виде постулатов, – были времена, когда другого пути не было, и даже множество чудес, описанных в Евангелии и в повествованиях людей особой святости – при жизни и после смерти, – убеждали только больных и жаждущих чуда, да и то – если чуда не совершалось – на время. Поэтому я считала всегда, особенно над этим не раздумывая, что очень многое в жизни человека, живой и неживой природы пока что нужно принимать на веру, подчиняясь либо трудноанализируемым фактам, либо постулатам. Всю жизнь занимаясь именно исследованиями мозга, я не только не стала атеистом, да еще воинствующим, но всегда знала, что даже в самых тонких нейрофизиологических исследованиях, понимая что-то и иногда даже многое, мы всегда, отдавая себе в этом отчет или не отдавая, что-то или многое просто принимаем. Что, кстати, не означает, что в следующем исследовании именно принятое не будет исследоваться. Итак, с одной стороны – все ближе к непонятному, странному, а с другой стороны – оно все же в «Зазеркалье».
Я знаю, как опасно двинуться в это «Зазеркалье». Я знаю, как спокойно оставаться на широкой дороге науки, как повышается в этом случае «индекс цитирования» и как снижается опасность неприятностей – в виде разгромной, уничтожающей критики, иногда с непредвиденными угрозами и даже действиями. Но кажется мне, что на земле каждый, в меру своих сил, должен выполнить свой долг. И события, которые произошли со мной уже после осознания «стены» в науке, не оставляют мне выбора. Я пыталась получить «запрет», хотя говорящим со мной этого не казалось – казалось, что я уговариваю «идти вместе» или доказываю целесообразность изучения «Зазеркалья». Много позже того времени, когда я осознала свое чувство долга в исследовании «Зазеркалья», я, как уже говорилось, получила серьезное одобрение митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна на такого рода работу. Кстати, уже пришло время подготавливать «отчетную» встречу – хоть еще и не очень много фактов, но есть именно факты. Но его уже нет…
Что же изменило мое отношение к «Зазеркалью», превратив его из интереса, который можно и попридержать, в долг, который именно я, изучавшая всю жизнь законы работы мозга, должна выполнить?
Много лет назад – теперь уже двадцать пять – я вошла в новую семью, ничего не боясь и не считаясь с возможностью подводных камней. Хотя их-то уж можно было видеть заранее. Но не подводные камни и не все очевидное явились поводом для существенных изменений в моем состоянии, а весь уклад жизни. Мне, привыкшей с далекой юности к безграничной, безотчетной свободе, уже в зрелом возрасте досталось: опоздание домой – маленькая трагедия, большое опоздание – катастрофа. Я воспринимала это как огромное неудобство, далее – как угнетение, далее – как сложность высокого порядка. Постепенно я научилась уходить от этого не только рационально, но и эмоционально за письменный стол (раньше это просто входило в мое расписание), соответственно много писала за это время, но свобода была у меня в крови, и все тепло, которое я впервые в жизни получала, не компенсировало (на организменном, а не просто психическом уровне) потерю свободы. Усилилась гипертония. Я глотала таблетки – и cидела за письменным столом. И очень постепенно ко мне начала подкрадываться необычная сонливость, которая, к сожалению, развивалась непреодолимо и, как правило, очень некстати. В это время мне казалось, что я адаптировалась к новому для меня укладу жизни. Есть предположение, что адельфан – препарат, который я буквально пожирала, чтобы думать и писать, – буквально убивает мозговое оптимальное противодействие стрессу, и вот тогда «вылезает» павловское защитное торможение, и сон – одно из проявлений его.
Особенно сложной моя жизнь стала тогда, когда опоздания домой совпали с газетной травлей, объектом которой я явилась, к великому ужасу моей серьезно к ней относившейся семьи. Травле в 1989– 1990 гг. подверглась не я одна, но я, наверное, пережила бы травлю легче, если бы не драматическая реакция на нее дома, требование: «Если это (а, Господи, что?) не так – докажи, выступи». Пришлось бороться, и опять это требовало сил, действий, эмоций. Главное – сил и времени.
Сон начинал буквально сваливать меня, как только я входила домой. И казалось: еще немного – и я засну и не проснусь… Я тогда очень не хотела этого – огромное дело, Замок нашей Мечты, в создании которого я была еще очень нужна, существенно зависело от меня. И я должна была «добежать», доделать то, что казалось мне – да и оказалось позднее – очень важным. Мне не хватало каких-нибудь 2–3 недель, а при этом уверенность, что я приближаюсь к физическому концу, крепла.
Мой муж, наоборот, чувствовал себя хорошо, все время говорил мне: «Брось свое никому не нужное дело, и ты отдохнешь, будешь такой, как я». Это по вечерам. А утром он вновь был теплым дружком – и его поддержки хватало на несколько часов работы и очень непривычной и очень оскорбительной защиты. Сейчас, оглядываясь назад, вспоминая, я думаю: да полно, было ли все это? Да были ли угрозы физического уничтожения? Статьи в газетах – с открытым и «закрытым» авторством моих ранее самых близких друзей? Но все это – тогда очень трудное оказалось мелочью по сравнению с тем, что последовало за всем этим… Всё – в сравнении.
Когда до решения вопроса оставались дни и я начала надеяться на отдых и даже допускать, что выживу, внезапно покончил жизнь самоубийством сын моего мужа от первого брака, и в ту же ночь, не вынеся этого, умер мой муж. Сын был бесконечно любимый и очень трудный. Красивый, способный врач, женатый, имевший сына. Наркотики…
Муж не мог ехать к сыну – не было сил. Я уже встретилась ранее с этим, когда Алик (покойный сын)
