опять устремился вдаль, на сей раз сквозь пейзаж в рамке, который висел над буфетом и освещался лишь свечами.
— Да, это была серьезная возможность. Однажды ко мне зашел человек по имени Дэвид Кларкхэм, примерно моих лет, может, постарше. Я помню, тогда шел дождь, но он был без плаща… в сером шерстяном костюме, и на нем — ни единого пятнышка влаги. Как с гуся вода, в буквальном смысле, понимаешь?
Майкл кивнул.
— Мы познакомились. Сначала я принял его за бездельника, их немало топчется на киностудиях. Ты, может быть, знаешь таких типов: шляются повсюду, норовят погреться в лучах чужой славы и покутить на дармовщинку. Кто-то их прозвал «ящерицами на солнцепеке». Но оказалось, что Кларкхэм действительно сведущ в музыке. Удивительный человек. Мы с ним почти дружили… некоторое время. Он излагал свои музыкальные теории — весьма необычные, если не сказать больше.
Валтири подошел к застекленному книжному шкафу, достал томик в потрепанной суперобложке и протянул Майклу. «Чарлз Форд, Дьявольская музыка», — прочел Майкл.
— Так вот, мы с Кларкхэмом работали вместе. Он предлагал темы для оркестровок и аранжировок, я сочинял.
Валтири помрачнел, а потом заговорил с горькой иронией:
— Однажды… Мы к тому времени уже совсем подружились, — он мне говорит: «Арно, другой такой музыки не будет. И не было до нас. Миллионы лет Земля не слышала подобных звуков». Я пошутил насчет песен динозавров, но он посмотрел на меня очень серьезно. «Когда-нибудь, — говорит, — ты поймешь, что я имею в виду». Это, конечно был чудак, каких поискать, но талантом его Бог не обделил, тут никаких сомнений. Он будил мою заветную мечту — стать вторым Стравинским. А я… был паразитом. Использовал в нашем творчестве теории Кларкхэма, его «психотронную структуру тона». Он говорил: «Это даст нам то, чего безуспешно добивался Скрябин».
Майкл не знал, кто такой Скрябин, и Валтири это заметил, но не пояснил. Казалось, он произносит хорошо отрепетированную речь.
— Мы написали пьесу — это был мой сорок пятый опус, концерт для фортепьяно с оркестром под названием «Бесконечность». — Он взял из рук Майкла книгу, нашел и показал отмеченное место. — И он принес дурную славу. Прочти, пожалуйста.
Майкл подчинился.
«Снова о странной музыке».
«Колдовская Песнь».
Что бы ни говорили о ней, истина такова. В ноябре 1939 года некий композитор создал несомненно гениальное произведение, и оно изменило судьбы нескольких весьма известных музыкантов. Этого композитора звали Арно Валтири, и его новый концерт, «Опус 45», вызвал нечто вроде катастрофы в музыке.
Вообразите: холодный вечер, Лос-Анджелес, театр «Пэндалл» на бульваре Сансет. Джентльмены в черных фетровых шляпах, белых фраках и при галстуках, леди в длинных платьях заполняют зал и томятся в ожидании. Прислушайтесь: оркестр настраивает инструменты. Глядите: Валтири торжественно поднимает дирижерскую палочку…
Говорят, музыка была странной, ни на что не похожей. Фразы вторгались в сознание, будоражили фантазию, порождали видения. Говорят, один именитый композитор удалился в негодовании. А неделю спустя вчинил иск Валтири! «Я теперь не способен ни слушать, ни сочинять музыку!»— заявил он в суде. И в чем же он видел корень зла? В творчестве Валтири!
Что побудило известного и уважаемого композитора выступить с таким невероятным обвинением? Врачи в один голос признали его совершенно беспочвенным, судьи отказались даже рассмотреть дело на предварительном слушании. И все же… как звучала эта музыка?
Сами подумайте: что, если Валтири нашел ответ на старинную загадку: «Какую песню пели сирены?»
Майкл закрыл книгу.
— Тут не все вздор, — заметил Валтири, возвращая ее на полку. — На самом деле примерно так и было. А через несколько месяцев исчезло двадцать человек. И связывало их всех только одно: они присутствовали на нашем концерте.
Он взглянул на Майкла и поднял брови.
— Мой юный друг, большинство из нас живет в реальном мире. Но Дэвид Кларкхэм… О нем ничего нельзя сказать с уверенностью. Впервые увидев, как он вышел из-под ливня сухим, я подумал: «Этот парень, наверно, проскакивает между каплями дождя». Последний раз мы виделись в июле сорок четвертого, и тогда тоже лил дождь. За два года до этого Кларкхэм купил дом неподалеку от моего. Но встречались мы нечасто. В тот непогожий летний день он поднялся ко мне на веранду и вручил ключ. «Я, — говорит, — отправляюсь в путешествие. Тебе это пригодится, может когда-нибудь захочешь составить мне компанию. О доме есть кому позаботиться.» Загадочные слова, верно? Вместе с ключом он оставил записку.
Валтири достал с верхней полки шкафа тиковую шкатулку, поставил перед Майклом и открыл. Внутри лежал частично завернутый в пожелтевшую бумажку старый латунный ключ.
— Я не пошел за ним. Конечно, любопытство мучило, но не хватило смелости. Да и Голду я не мог оставить. Но ты… ты ведь молод.
— А куда отправился Кларкхэм? — спросил Майкл.
— Не знаю. На прощанье он сказал: «Арно, если захочешь меня найти, сделай все, как сказано в записке. Приходи в мой дом между полуночью и двумя часами ночи. Я тебя встречу».
Валтири вынул записку с ключом и протянул Майклу.
— Я не бессмертный. И никогда не пойду туда. Может быть, ты…
Майкл усмехнулся.
— Все это слишком уж фантастично.
— Фантастично и даже глупо. Этот дом… Кларкхэм рассказывал, как он там проводил эксперименты с музыкой. Только я мало что понял. И вообще мы редко встречались после злополучной премьеры. Но однажды он сказал: «Видишь ли, музыка прижилась в этих стенах. Бродит здесь, как привидение».
Кларкхэм был удивительный человек, но он… как бы это сказать… не годился мне в друзья. Из-за концерта у меня начались неприятности. А он уехал на два года. Я судился… В конце концов все уладилось. Но мне пришлось нелегко. Кларкхэм заставил меня сочинять музыку, которая действует на психику почти как наркотик. С тех пор я ничего такого не писал.
— А что будет, если я туда пойду?
— Не знаю. — Валтири пристально посмотрел на Майкла. — Вдруг ты найдешь то, что существует за пределами известного нам мира?
— Я хотел спросить, что подумают родители, если со мной что-нибудь случится?
— Рано или поздно приходит время, когда лучше не думать, что скажут родители, не вспоминать предупреждения стариков, забыть осторожность и следовать природному чутью — короче, положиться на самого себя… Впрочем, обойдемся без нравоучений.
Он снова подошел к шкафу.
— А теперь, мой юный друг, я бы хотел дать тебе еще кое-что. Это одна из моих любимых книг. — Он снял с полки томик карманного формата в переплете из черной блестящей кожи и протянул Майклу.
— Симпатичная книжица, — заметил Майкл. — Наверное, старая.
— Не очень. Мне ее отец купил, когда я собрался в Калифорнию. Это превосходные стихи на английском языке, все мои любимые вещи. Начинающему поэту такая книга необходима. Тут довольно много Колриджа , ты ведь его читал?
Майкл кивнул.
— Ну, так перечти. Ради меня.
Спустя две недели, когда Майкл плавал в бассейне во внутреннем дворе, появилась его мать со странным выражением на лице. Она нервозно откинула со лба прядь рыжих волос и прикрыла глаза ладонью от яркого солнца. Майкл замер. На руке, которой он держался за край бассейна, выступили
