развиться глаукоме или еще чему-нибудь пострашнее.
Словом, я позвонил офтальмологу, но мне сказали, что он на Багамах и будет только через две недели. Набирая номер Меррея Файнзингера, я судорожно гадал, какую мне придумать болезнь, чтобы попасть к нему на прием. Молодая женщина с бронксовским акцентом (и, как выяснилось, с копной рыжих волос) осведомилась, на что я жалуюсь.
– На ноги, – нашелся я.
– Вы бегаете или танцуете?
Танцор он и есть танцор, его сразу видно. А на бегуна каждый похож, надо только потеть и носить необычную обувь.
– Бегаю, – ответил я.
Она назначила мне время.
Правдоподобие – непременное условие правды, посему я возвратился домой, чтобы сменить мокасины на «пумы». Потом позвонил Каролин и попросил отменить наш совместный ленч, поскольку должен сходить к врачу. Каролин, естественно, поинтересовалась, что со мной, и мне пришлось соврать, сказав, что я записался к офтальмологу. Ортопед вызвал бы кучу вопросов, на которые я не смог бы ответить. Ведь я еще не знал, что у меня – синдром Мортона и без пяти минут хондромоляция. С глазами было проще. Я сказал, что после длительного чтения у меня побаливает голова. Вопрос был закрыт. О ночном звонке я не обмолвился ни словом.
Ровно в четверть второго я вошел в дом, где жил Файнзингер. Швейцар позвонил наверх – удостовериться, что мне назначено, а лифтер потоптался у открытой кабины, пока я не позвонил в нужную дверь.
И вот мой бумажник похудел на тридцатку, «пумы» казались слишком широкими, а ноги – узкими и маленькими. Может быть, мне все же стоило записаться к педиатру? Что-нибудь наплел бы насчет моего возраста.
Я приложил ухо к двери, прислушался. Тихо. В дверной косяк был вделан звонок, и я ткнул пальцем в кнопку. Изнутри донеслось приглушенное дребезжание. Я выждал несколько секунд и постучал. Тишина. Глубоко вздохнув, я достал из кармана отмычки и открыл дверь.
Сделать это было не труднее, чем сказать. Кто-то из следственной команды прилепил к двери бумажку, извещавшую, что вход воспрещен, кроме лиц, на то уполномоченных, каковым я не был и ни при какой погоде не буду, но он не потрудился опечатать квартиру, полагая, что при наличии швейцара, лифтера и прочей обслуги это необязательно. Слесарь же, как с профессиональным неодобрением отметил я про себя, просто высверлил цилиндр из самого надежного запора – со скользящей перекладиной – и оставил на двери обыкновенный «сегал» с автоматической пружинной защелкой и ригелем, который движется при повороте ключа. Полицейские наверняка взяли ключ у швейцара или техника-смотрителя, но тот, кто уходил последним, поленился возиться с ключом и ограничился тем, что захлопнул дверь. Утопить специальной пластинкой пружинную защелку – плевое дело, легче, чем отвернуть особый, не поддающийся ребенку колпачок на пузырьке с аспирином. Может быть, даже легче, чем ключом.
Я вошел в квартиру, прикрыл дверь, повернул ручку, посылающую ригель замка в запорную раму. Порядок! Но я чувствовал какое-то странное беспокойство. Что-то было не то и не так.
«Черт с ним», – подумал я и шагнул из полутемной передней в гостиную. У окна, слева, наполовину на полированном паркете, наполовину на ковре, мелом было обведено то место, где нашли убитого. Ковер был дорогой, восточный, от мела ему ничего не будет. Я смотрел туда, и мне живо представилось лежавшее здесь тело, – одна рука откинута в сторону, а нога почти доставала до стула, на котором я сидел в тот вечер, во вторник. Зловещие меловые линии магнитом притягивали мой взгляд. Мне было не по себе. Я отвел глаза. Потом усилием воли снова повернулся и, осторожно обогнув очертание тела, подошел к окну. Отсюда открывался вид на парк, на Гудзон и дальше – на Нью-Джерси.
Внезапно я понял, что меня беспокоило. Как Шерлоку Холмсу не хватало ночью собачьего лая, так мне не хватало приподнятого настроения, того приятного возбуждения, что, точно крепкий кофе, вливается в тебя, когда тайно переступаешь чужой порог. Я проник сюда, как вор, используя свой опыт и свое искусство, но не испытывал удовлетворения и ничего не предвкушал.
Я не чувствовал радости потому, что это был дом моего старого друга и этот друг накануне скончался.
Я смотрел на раскинувшийся вдали Нью-Джерси, там, где ему и положено быть. За эти несколько минут небо вдруг потемнело. По-видимому, собирался дождь, как то вчера и предвещал ореол вокруг луны или, наоборот, не предвещал, не знаю.
Я понял, что меня беспокоило, и мне стало легче. Теперь можно было приступить к делу – грабить мертвого.
Ни о чем подобном я, разумеется, и не помышлял. Единственное, что мне было нужно, – это отыскать монету, принадлежащую мне по праву – или без права, если кому-то угодно вдаваться в подобные тонкости. Так или иначе, монета ни под каким видом не могла считаться собственностью Абеля. Он не купил и не украл ее у меня. Она передана ему для продажи. Оставалось только ее найти.
Я мог вполне перенять метод той шпаны, что перевернула дом Колкэннонов, то есть плюнуть на все и ворошить вещи как Бог на душу положит. Однако зачем полиции знать, что здесь кто-то был. Мне, конечно, это без разницы, но я по натуре человек аккуратный и вовсе не склонен осквернять жилище умершего друга.
Абель тоже был человеком аккуратным. У него каждая вещь знала свое место, и поэтому мне пришлось каждую просмотренную вещь класть обратно на место. Все это безумно затягивало поиски. Иголка в стоге сена из известной пословицы – не сравнится с никелем в квартире Абеля.
Осмотр я начал с мест, куда прячут деньги и ценные предметы даже те, кто понимает, какая это неслыханная глупость. Но я не обнаружил ничего, кроме воды и дезодоранта в сливном бачке, ничего, кроме стирального порошка в коробке для стирального порошка, ничего, кроме пустоты, в пустотелых вешалках для полотенец, которые мне пришлось для этой цели отвинтить от стены, а потом привинтить снова. Я исследовал каждый ящик и каждую полку в кухне и убедился, что ни к задней стенке, ни к дну ничего не прилеплено клейкой лентой. Я обшарил каждый шкаф, вывернул каждый карман, сунул руки в каждую пару ботинок или сапог, заглянул под каждый коврик.
Я мог бы исписать десяток страниц, рассказывая о своих поисках и находках, но кому это интересно? В квартире Абеля не нашлось только трех вещей: философского камня, святого Грааля и золотого руна. Четвертой отсутствующей вещью был никель тринадцатого года.
Среди интересных находок упомяну книги на нескольких языках, иные стоимостью за тысячу. Собственно, их не нужно было искать, ибо они стояли рядком на полках, составляя личную библиотеку Абеля Крау.
Перетряхивая книгу за книгой, я нашел в «Левиафане» Гоббса мальтийские и кипрские марки, выпущенные в прошлом столетии. В «Сарторе Ресартусе» Томаса Карлейля мне попались пятьсот английских фунтов. За тремя переплетенными в кожу томами Байрона, Шелли и Китса, на верхней полке, я обнаружил три древние монеты, похоже, эпохи Сасанидов.
В спальне стояли два телефона – один на столике возле кровати, другой – на трюмо. Ненужная роскошь! От каждого шел провод к штепселю, но второй не работал. Я отвинтил у него нижнюю крышку и увидел, что все внутреннее устройство вынуто и вместо него засунута пачка сотенных и полусотенных банкнот. Я насчитал двадцать тысяч и бросил, не досчитав до конца. Думаю, в пачке было примерно двадцать три тысячи. Я сунул ее назад в корпус и привинтил крышку.
Ну, достаточно, – думаю, вы уже получили представление. Ценной добычи здесь было навалом, как и следовало ожидать в доме цивилизованного и процветающего барыги. Мне снова и снова попадались деньги, марки, монеты, драгоценности и в их числе часы и пара сережек, уведенные у миссис Колкэннон. (Часы и сережки, завернутые в папиросную бумагу, лежали в коробке под слоем сигар. Наткнувшись на них, я обрадовался, надеясь тут же найти и никель, но никеля там не оказалось. Не думал, что Абель баловался сигарами.)
На кухне я отрезал себе кусок шоколадного торта, кажется, того, который Абель называл
