— Разбоем решил промышлять? С кистенем? А еще стрелец, на государевой службе!
Лаврушка глянул зло, щека дернулась.
— Хоть бы за прошлую уху-то руки мне развязал да сесть велел. Ноги не держат. Этот ваш облом всего меня примял. Не кулаки — гири! — Лаврушка кивнул на дверь, где стоял Никифор.
— Ладно, развяжем. Все одно не уйдешь. Снег глубокий, догоним. И лошади нет. Твои дружки тебя бросили. Поди, ись хошь? Некогда было пожрать-то на деле. Гурий, подай ему поесть. Он нас как-никак ухой кормил.
Гурий положил на стол вареное мясо, соль и пресную лепешку, поставил кружку с водой. Лаврушка подвинулся к столу и стал есть.
— Ладно, так и быть отведаю ваших харчей, — невозмутимо сказал он.
Аверьян меж тем спрашивал:
— Знал ведь, что мы тут зимуем?
— Знал.
— И все-таки пришел в воровской час!
Лаврушка пожал плечами.
— Я тя давно раскусил. Когда ты с берега ушел, а мы ложились в коче спать, я подумал: жулик мангазейской. По глазам тя узнал, мазурик! Да ты ешь, ешь, волком не гляди. И мехами у нас думал поживиться?
— Мехами, — откровенно признался Лаврушка. — Чем боле? За деньгами в избу к вам не сунешься — вас четверо, медвежатниковnote 37. А амбар оказался пустой. Жаль…
— Ну, боле нам говорить не о чем. Хоть и далеко до Мангазеи, да поведем тя к воеводе. Тот, поди, с ног сбился: ищет разбойников, что с кистенем по зимовьям шастают.
— Не поведете. — Лаврушка отодвинул от себя пустое блюдо. — Лень будет. Сорок верст на лыжах — не шутка. Да еще по дороге я и убечь могу.
— Верно, далековато, — в задумчивости обронил Аверьян.
— Чего вести? — подал голос Никифор. — Расколоть ему башку — да в прорубь. Пешней лед пробить…
— Не-е, лучше повесить. На осине. Есть тут неподалеку осина. Я приметил, — сказал Герасим.
— И в прорубь не спустите, и на осине не повесите. Прорубь делать — лед толстый. А на осину — как залезешь? — рассуждал Лаврушка. — И еще скажу: сердца у вас добрые, хоть на вид вы разбойники почище меня. Казнить не станете.
— Ишь, догадлив вор, — с упреком сказал Аверьян. — Ладно, обротайте его по рукам-ногам — и под лавку до утра.
Мужики связали Лаврушку, бросили на пол лосиную шкуру и положили на нее бывшего стрельца. Сами, выслав караульного на случай, если дружки Лаврушки вернутся, легли досыпать.
Сказку Герасим так и не кончил рассказывать, не было охоты.
Утром неожиданно к зимовью подкатила упряжка Тосаны, Еще холмогорцы не успели протереть глаза, Лаврушка, опутанный веревкой, ворочался и постанывал во сне, а уж гость на пороге.
— Дорово! — сказал он, войдя в избу. — Как мороженый парень? Проведать приехал. И мешок твой привез, — Тосана подал Гурию забытый в чуме мешок.
— Спасибо, — сказал Гурий.
— Руки-ноги ходят? Не болят? — осведомился Тосана.
— Все прошло.
— Проходи, садись. Будешь гостем, — пригласил Аверьян. — Сейчас поесть соберем. Для тебя и чарку вина найду.
— Поесть можно. Огненной воды не надо. Подводит шибко. Один стрелец летом угощал — до сих пор голова болит. А это кто? — Тосана заметил на полу связанного. Тот проснулся, но не подавал голоса, видимо, не хотел, чтобы Тосана его узнал. Руки и ноги от веревок затекли. Лаврушка морщился и потихоньку вздыхал.
— Это тоже гость, — сказал Аверьян.
— Гостей веревкой связывать — русский обычай? И меня свяжете? — спросил Тосана.
— Нет, гости разные бывают. Этот виноват перед нами. — Аверьян рассказал Тосане о ночном воровском нападении. Ненец слушал и удивлялся:
— Ай-яй-яй! Русский русского грабит! Неладно. Дай глянуть на него… Может, знаю? — Тосана склонился над Лаврушкой и удивился еще больше: — Лаврушка? Ты ведь купец. Мне кое-чего продавал. Неужто грабить умеешь?
— Дело нехитрое, — рассмеялся Аверьян. — Я вижу, вы с ним дружки?
— Пошто дружки? Не-е-ет, — протянул Тосана. — Он мне товар продавал, я ему продавал. Мы не друзья. Однако по делу виделись.
— Ну, ладно. Ты в крепости бываешь, не диво, што встречались, — успокоил Аверьян Тосану, который боялся, что поморы примут его за Лаврушкина приятеля. — Садись, поешь с дороги. Тосана сел за стол, а сам все косил глазом на пол. Наконец не выдержал:
— Покормите его. Развяжите, не убежит.
— Так и быть. Для тебя только развяжу, — сказал Аверьян. — Уважаю Тосану. А этого лиходея хотели в прорубь.
— В прорубь? Ай-яй-яй! Пошто так? Пусть живет. Вода холодная… Вы его маленько били, — синяки вижу. Синяки ему на пользу. Ученый теперь будет. Не надо в прорубь. Вода в Тазу-реке худая будет…
— Ладно, отправим его к воеводе. Пусть судит. Только вот как отправишь? Пешком далеко. Не стоит он того, чтобы идти ради него пешком. Может, ты, Тосана, отвезешь его в Мангазею.
Тосана замахал руками:
— Нет, нет! Боюсь! Он меня зарежет, олешков уведет. Не могу я с ним ехать.
— Ну, тогда побудь у нас и дай олешков. Никифор сгоняет быстро. Он с упряжкой умеет обращаться.
Тосана вышел из-за стола, забегал по избе. Лаврушка сидел в углу на лавке и молчал, исподлобья поглядывая на всех. Наконец Тосана сказал:
— Он мой знакомый по торговле. Не могу олешков дать. Не могу Лаврушку выдать воеводе. Ох, не могу! — а сам стал спиной к Аверьяну, заложил руки назад и помахал кистями, скрестив запястья. Аверьян понял, чего хочет ненец. А тот, опустив руки, снова заходил по избе. — И воеводы боюсь. Он меня шибко выпорол. До сих пор спина больно…
Аверьян вдруг сказал отрывисто:
— Герасим, дай конец.
Недоумевая, Герасим подал ему веревку. Аверьян продолжал:
— Держите Тосану! Оленей не дает — сами возьмем. Руки ему вяжите, да поскорее! Дай-ка я…
Тосана кинулся было к двери, но его удержали. Аверьян для вида небольно связал ему руки и посадил на лавку. Тосана притворно сердился:
— Зачем руки вязал? Это русский обычай — дорогому гостю руки вязать? Олешки мои, я им хозяин…
Его, однако, никто не слушал, кроме Гурия. Гурий недоумевал, зачем отец связал ненцу руки, но молчал, боясь что-либо возразить. Холмогорцы снова связали руки Лаврушке и повели к упряжке. Никифор прихватил крепко-накрепко к нартам Лаврушкины ноги, сел в передок с левой стороны нарт, взял вожжу:
— Я скоро обернусь. Дайте дубинку. Там, у порога стоит.
— Возьми пищаль, — сказал Аверьян.
— Пищаль не надобна. Дубинка лучше.
— А вдруг его дружков встретишь? У них, поди, пищали…
— Ну, тогда давай и пищаль.
