переглянулись, расхохотались и пошли по своим делам.
Тосана на упряжке из трех олешков, посадив позади себя Еване, подкатил к воротам. Караульный стрелец загородил ему дорогу алебардой.
— Кто таков? Чего надобно в крепости? — нахально улыбнулся, глянув свысока, соврал: — Ноне великий пост. Самоедов пускать не ведено.
Тосана быстро соскочил с нарт и сунул стрельцу пару беличьих шкурок.
— На торг еду. Не закрывай дорогу. Шибко прошу!
Стрелец ловко спрятал шкурки за пазуху, удовлетворенно хмыкнул и милостиво разрешил:
— Проезжай. Только у церкви не забудь шапку снять. Ты ить язычник. Эй, стой! — крикнул вдогонку. — Продай девку!
— Девка не продается. Она не беличья шкурка, — сердито огрызнулся Тосана и уехал.
И пара беличьих шкурок сгодится стрельцу. За день насобирает он их немало, особенно когда ненцы валом валят на торг.
Олешки мелкой рысцой протрусили к ясачной избе. Тосана, оставив упряжку на попечение Еване, вздохнул и с уныло озабоченным видом взял с нарт кожаный мешок с мехами. Робко поднялся по ступеням высокого крыльца с точеными балясинами. На крыльце стоял знакомый ненцу дежурный стрелец Лаврушка. Он, сверкнув нахальными навыкате глазами, встретил ненца:
— Здорово, Тосана! Царю долг несешь?
— Несу, несу. Драствуй, — ответил Тосана. — Каково живешь? Клебом-солью, да?
— Хлебом-солью, — с усмешкой отозвался стрелец. — Живу, хлеб жую, квасом запиваю, николи не унываю, молодицу, коль свободен от службы, обнимаю, тебя, Тосану, не забываю. Не забывай и ты меня. — Он наклонился, тихонько спросил:
— Мне чего привез?
Тосана тоже шепотом, в ухо Лаврушке:
— Порох-свинец есть?
— Сговоримся. Заходи после полудни. Мою избу, чай, помнишь?
— Помню. Как не помнить! Шибко помню.
Лаврушка отошел в сторону, замер на крыльце, вид на себя напустил недоступный, строгий:
— Проходи, проходи! — крикнул он Тосане, приметив на улице стрелецкого десятника.
Тосана мельком глянул на щегольской кафтан Лаврушки с малиновыми нашивками на груди, на кривую саблю в ножнах, на высокие начищенные сапоги и толкнул от себя тяжелую дверь.
В полутемной ясачной избе над прилавком сытый, лоснящийся от избытка здоровья, массивной глыбой возвышался приказной целовальник. Справа от него за конторкой скучал курносый подьячий с серым неброским лицом и унылыми бесцветными глазами, с гусиным пером за ухом. Всюду: на полках, на вешалах
— шкурки белых и голубых песцов, соболей, лисиц, связки беличьих, горностаевых, куньих шкурок. Под самым потолком — два узких продолговатых окна, забранных коваными решетками с острыми зазубринами. Прилавок обтянут зеленым сукном, кое-где засаленным, прохудившимся. Целовальник молча протянул волосатую лапищу. Тосана подал ему туго набитый мешок и стал зорко следить за каждым движением царева слуги.
Тот привычно и быстро разложил шкурки на прилавке, стал их пересчитывать. Из всего богатства Тосаны, добытого в трудах нелегких, выбрал десятка полтора шкурок получше с густым и мягким подшерстком — соболиных, песцовых, беличьих и куньих, и, отложив их в сторону, все остальное сгреб в кучу и вернул ненцу.
Тосана стал складывать шкурки в мешок, а подьячий принялся записывать в книгу, что подъясачный самоед по имени Тосана такого-то месяца, дня, года сдал в казну десятину с привезенной для продажи пушной рухляди; после выдал ненцу знак о том — грамотку. Тосана, наморщив лоб, спрятал грамотку за пазуху, облегченно вздохнул, взял изрядно потощавший мешок и, поклонившись, вышел.
Придя к торговым рядам, что располагались у южной стены мангазейского кремля, Тосана не сразу стал продавать свою пушнину, а прежде потолкался возле прилавков, присматриваясь да прицениваясь к товарам, что предлагали приказчики. Лавки ломились от хлебных запасов, привезенных купцами из Тобольска на больших кочах. Крупа ячневая и овсяная, мука, соль, ситцы, разноцветные сукна, шорные товары, сапоги и женские башмаки; изделия медников — луженые котлы, ковши, братыни, медные украшения — браслеты; перстеньки из серебра и золота с дешевыми и дорогими камнями, поделки из латуни, бронзы, красной меди; кованые гвозди и наконечники для стрел; ружейные замки; дорогие боярские беличьи охабни, а для простого народа — шубы, сарафаны, полотняные рубахи — все было тут. Глаза у Тосаны разбегались от изобилия товаров. Пестрое и богатое зрелище. Со всего посада, со всех кочевий и лесных заимок приходили сюда русские, ненцы, остяки.
Низенькую фигурку Тосаны в меховой малице, тобокахnote 8, схваченных под коленями ремешками, с ножом в деревянных ножнах на поясе и большим засаленным мешком за спиной видели то тут, то там.
Своих олешков с нартами Тосана пригнал поближе к базару. Еване послушно сидела на нартах со спокойным непроницаемым видом, не обращая внимания на шутки и приставания молодых мангазейцев. Только черные раскосые глаза ее беспокойно бегали, подозрительно осматривая разномастную толпу.
Стуча высокими наборными каблуками козловых сапог, рослый, в кафтане тонкого сукна и собольей шапке прошел по дощатым мосткам воевода в сопровождении двух стрельцов к аманатскойnote 9 избе. Вид у воеводы был озабоченный и угрюмый. То ли плохо выспался, то ли случились какие-либо неприятности. Впрочем, народ не обратил на него особого внимания. У каждого свои дела.
Тосана боялся воеводы. У него, как у многих старых ненцев, был суеверный страх перед власть имущими. От них всегда можно ждать неприятностей, и поэтому Тосана поспешил скрыться за спинами покупателей.
Меха ненцы продавали в обмен на товары. Деньги были в ходу только у русских промышленников и купцов. Ненцам в тайге деньги были ни к чему, а требовалось все необходимое для жизни и обихода. Покупая товары, Тосана сносил их к нартам, складывал в мешки и наказывал Еване стеречь добро пуще глаза. Еване сидела на мешках, опасаясь, как бы кто-нибудь их не выдернул из-под нее и не утащил. Но никто не подходил к упряжке, потому что таких нарт было немало. Прохожие, однако, обращали внимание на девушку, одетую нарядно, по-праздничному. Необычная, броская красота Еване вызывала зависть разряженных в пух и прах посадских женок. Они дивовались:
— Ишь, какая кукла сидит!
— Крашенкаnote 10, даром что язычница!
Запасшись всем необходимым, Тосана крепко увязал на нартах ремнями товар и поехал в свой чум. Олешкам было тяжеловато тащить воз, и Еване и Тосана то и дело соскакивали с нарт.
После полудня Тосана, дав роздых своим оленям, снова помчался в Мангазею, теперь уже на посад, к избе стрельца Лаврушки. С собой он взял соболиные шкурки, чтобы выменять огневой припас. Порох и дробь стоили дорого.
Олешки быстро бежали по влажной от близкого болота замшелой тропке. В лесу они вытягивались гуськом, почти не сбавляя бега. Они быстро крутили головами, чтобы не задеть рогами за сучья. Тосана то и дело подбирал ноги, боясь повредить их о древесные стволы. Вырвавшись на голое место, олени опять рассыпались — вожак слева, пристяжные справа. Из-под оленьих широких копыт летели ошметки грязи и клочья мха. Тосана только покрикивал:
— Эге-е-ей!
И взмахивал тонким шестом — хореем.
Во времена пращуров, когда люди занимались охотой лишь для того, чтобы иметь пищу, обувь и одежду, мягкая, рассыпающая искры, выделанная шкурка соболя порой ценилась дешевле собачьего меха. Жители Уссурийского края до прихода русских не отлавливали соболей, а брали только ту добычу, что случайно попадалась в ловушки. Из собольих мехов шили шапки, рукавицы, подбивали ими для лучшего скольжения по снегу подошвы лыж.
