встретить новое нападение. Но это был всего лишь Петров. Полковник сидел на полу, кулаком утирая горючие слезы.
— В чем дело? — спросил я.
— Это было так ужасно… — простонал он.
— Все уже закончилось. Берите. — Я протянул полковнику поводок.
Петров шарахнулся было в сторону, но потом увидел, что ему предлагают не кровожадного берберийского льва, а только симпатичного ласкового пуделя. Собачка подскочила к оторопевшему командиру станции и жарким красным языком лизнула его прямо в нос. Полковник машинально потрепал пуделя по загривку. Тот весело залаял и даже сделал небольшую лужицу на полу.
— Неужели это он? — не веря собственным глазам, переспросил полковник.
— Конечно, — ответил Ерофей, деловито заливая курильницы.
— Не верю…
— А вы снимите с него ошейник, и все сомнения разом пропадут,
— посоветовал я.
Петров внимательно обследовал ошейник, украшенный тремя фигурками лютого зверя, и решил, что ему предлагают слишком рискованный эксперимент. Уже собравшись уходить, он слабым голосом поинтересовался:
— А взамен этой твари никто не явится?
— Нет, мы отсекли канал проецирования, — успокоил я.
— Но как? Ведь вы ничего не делали.
— Курильницы.
— Какое-то магическое снадобье? — Петров с уважением потянул носом противно воняющий сгоревшей бумагой воздух.
— И да, и нет, — Ерофей хитро усмехнулся.
— Это секрет?
— Нет. Необходимо было извлечь субстанцию материального отрицания магического мира, — неохотно пояснил я. — Это обязательное условие схлапывания канала проецирования. Такое отрицание в нужной концентрации содержится только в учебнике диалектического материализма. Его-то мы и спалили.
Полковник даже уши заткнул, чтобы не слышать подобного кощунства.
RHODENTIA COSMICUS
Перелет со «Сварога» на «Хорс» не показался мне слишком утомительным. Может пилот попался особо искусный, может я уже начал привыкать к головокружительным космическим путешествиям, только вся дорога пролетела как миг единый. Описав несколько залихватских петель вокруг станции, пилот посадил «Вихрь» в центре элеватора, и мы принялись ждать. Видимо, всех пилотов отличали два общих качества: отменная летная подготовка и неукротимое лихачество.
Ждать пришлось довольно долго. Элеватор упорно не хотел опускаться. Было заметно, как он трясется и вздрагивает, едва не выгибается дугой, но не может сдвинуться с места ни на миллиметр. Ирония судьбы: на «Свароге» нас чуть не погубило самопроизвольное опускание элеватора, а на «Хорсе» он не намерен опускаться, несмотря на команды.
— Не нравится мне это, — мрачно произнес Ерофей. — Чем дальше
— тем хуже. Если неприятности начинаются еще до того, как мы попали на станцию, то что может ожидать нас внутри?
— А вот попадем внутрь, там и выясним, — бодро отозвался я.
— Увидим, — вздохнул Ерофей.
Встречавший нас командир станции полковник Фролов (помните?) был слегка встрепан и взмылен.
— В чем дело? — сухо поинтересовался я. — Почему заставили так долго ждать?
Чело полковника не отразило ни малейшей радости по поводу прибытия высокого начальства.
— Технические неполадки, — невнятно ответил он.
— Точнее, — потребовал я.
— Отказал лифт, пришлось опускать вручную.
— Справились — и ладно. Докладывайте, как обстоят дела у вас.
— Только инспекции на мою голову не хватало. — В затравленном взгляде полковника нельзя было прочитать ничего, кроме отчаяния и тупой покорности судьбе. — Если уж не повезет, так до конца, полной мерой. День скверно начался, плохо продолжился, а как он закончится, я и гадать боюсь.
— День как день, — Я пожал плечами. — Мне кажется, вы рано отчаялись, полковник. Из любого положения, даже гораздо более трудного, можно найти выход. Было бы желание и энергия.
— Нормальный день, — обреченно согласился Фролов. — Если он станет еще хуже… Нормальное тринадцатое число.
— То есть как тринадцатое? — не понял я.
Полковник показал циферблат наручных часов. Там горело число «четырнадцать». У Фролова отвисла челюсть.
— Вот видите, — назидательно произнес Ерофей, — стоило нам прибыть, как все начало налаживаться.
— Но ведь только что было тринадцатое! — в отчаянии возопил Фролов.
— Было, — подчеркнул Ерофей.
— Постой, — остановил я его. — Если не знать, что сегодня двадцатое, то можно было бы примириться и на четырнадцатом.
Ерофей взъерошил бороду и умолк.
По дороге в центральный пост Фролов вкратце изложил ситуацию. Она выглядела более мрачной, чем на «Свароге». Творившиеся тут чудеса имели вообще иррациональный характер. Трудно представить, но на станции царило вечное тринадцатое! Со всеми вытекающими из этого последствиями. Даже звезды показывали тринадцатое! Нашелся некий Иисус Навин, остановивший Солнце. Два штурмана были отправлены на Землю в состоянии легкого помешательства. Командир станции помалкивал о причинах, так что медики ничего не заподозрили. А станция помаленьку доходила…
Что ж… Случай необычный, но вся необычность заключается лишь в проявлении действия нечистой силы. Ею пахло так сильно, что ошибиться было невозможно. А значит — вперед, вытравим ее без следа. Мозг станции, ее нервный узел — центральный пост — Ерофей решил взять на себя. Он без обиняков заявил, что охрану столь важного объекта он не может доверить никому. Не время было считаться с чинами, однако я просто обязан был его одернуть. Домовой чуть не обиделся, но понял свою ошибку. Зато он поверг в столбняк весь дежурный расчет центрального поста, приказав выстроить действующую модель русской печки в натуральную величину. Домовой сварливо заявил ошарашенному начальнику АХЧ, что не собирается давать никаких консультаций. Если начальник АХЧ не знает, как строить печь, то пусть подает в отставку. Он, домовой, собирается навести на станции порядок, а где вы видали домового без печи? Начальник АХЧ разинул рот и выпучил глаза, как рыба, вытащенная на берег. Мы сумели внести смятение в ряды личного состава, они позабыли про злосчастное тринадцатое. Тут я вдруг вспомнил шуточку насчет дров… Пилоты оказались пророками. Фролов попытался возражать, но я так рявкнул на него, что ноги сами унесли полковника прочь.
Мы уже собрались двинуться в нулевой отсек, но Ерофей обнаружил исчезновение Зибеллы. Куда провалился этот негодник? Горностай пропал бесследно. Не успели мы перепугаться всерьез, как выяснилось, что он нахальнейшим образом дрыхнет в свободном кресле, в ус не дует, что мы начинаем новый бой. Только сладко похрапывает.
Я взял его за шиворот и крепко встряхнул. Зибелла не стал оправдываться, вина его была очевидна. За сон на боевом посту я объявил ему месяц ареста после завершения операции. Зибелла мгновенно
