кассе тотализатора оказалось в общей сложности около пяти тысяч. Неплохо! Пойманные заявили, что собирались взять себе только небольшой процент. Все остальное должны, якобы, получить победители. Ставки были коллективные, даже офицеры приняли участие в этом разврате. Я сначала хотел отдать их под трибунал, но передумал. Деньги отобрал в Фонд мира. В тот же вечер в полутемном коридоре в меня кто-то стрелял. Между прочим, оружие имеется только у офицеров. Мало мне войны с неприятелем, свои в спину начали палить. Та-ак, обстановочка. Все вернул назад и сам поставил сотню на гремлина с обломанным правым рогом. Потом сказали, что его кличка была Генерал. Была, была, да сплыла вместе с моей сотней. Правда, эти мошенники пообещали мне три процента с общей суммы ставок. Мне, генералу, начальнику Управления?! Дисциплина ни к черту. Доложил Главному маршалу. Тот почесал усишки и пообещал принять самые суровые меры.
Через неделю в баке остались всего два гремлина. Они за это время заметно подросли. Если фиолетовый приволок мне малышей сантиметров по десять росточком, эти стали по крайней мере вдвое выше. Человек пять постоянно крутились возле бака, ожидая последнего боя. Пост я убрал за ненадобностью. Все равно теперь ни один гремлин в бак не сунется, разве что самоубийца.
Да, интересная новость — врач разрешил Фролову вставать.
Под вечер этого знаменательного дня состоялась решающая схватка. Гремлин со странным синеватым отливом шерсти подкараулил момент, когда соперник неосторожно повернулся к нему спиной, прыгнул и сломал ему хребет. Зрители разразились громкими воплями, прямо как на хоккее. Случайно или нет, но цвет шерсти нашего волка-гремлина напоминал цвет офицерского мундира. И кличка хорошая — Оберст. Вообще-то у него в морде действительно проглядывалось нечто гестаповское. Победитель уже навострил зубы, чтобы плотно поужинать, но под радостные крики болельщиков был извлечен из бака и отнесен в кают-компанию. Ему был предложен изысканный ужин — белый хлеб, варенье, котлеты. Оберст принял подношение благосклонно, хотя котлеты отверг вежливо и твердо.
— Братцы, да он же совершенно ручной, — изумленно сказал главный инженер станции, ощупывая карман, куда только что сунул пачку банкнот.
— Точно, — подтвердил кто-то из солдат, поглаживая гремлина по спинке. Оберст от избытка чувств замурлыкал словно кот.
Зибелла, не без оснований считавший себя всеобщим любимцем, оказался оттесненым на второй план. Самолюбивый горностай оскорбился до глубины души. Он торжественно забрал из кухни свою мисочку и перебрался обратно в мою каюту. Я простил изменника.
Экипаж станции с нетерпением ждал, что будет дальше. Никто толком не представлял, чем займется волк-гремлин. Мы предвкушали, как он начнет давить зеленую заразу. Опеку над Оберстом неожиданно взял врач, оказавшийся большим любителем животных. Он сказал, что Оберсту вредно много общаться с людьми, это расшатает его нервную систему… Словом, наговорил всякого вздора и уволок Оберста к себе в медотсек. Ехидный начальник штаба предположил, что медик тренируется на животных.
Утром Оберст плотно позавтракал и вышел из медотсека в коридор. Он совершенно не пугался людей, но и общаться с ними не желал. За гремлином немедленно увязалась целая толпа сопровождающих. Мне как генералу неудобно было бежать рядом с солдатами, поэтому мы с Фроловым следили за ним с помощью голо.
— Какая милашка, — были первые слова полковника при виде Оберста.
Система наблюдения за станцией накануне была по моему приказу отремонтирована, и я надеялся получить максимум удовольствия.
Топоча копытцами Оберст прогулялся по коридорам, обнюхивая самые укромные закоулки, заглянул в кают-компанию, где дневальные прибирались после завтрака. Не понравилось. От двери реакторного отсека он шарахнулся, как от чумного барака. Возможно у Оберста оставались какие-то неприятные воспоминания.
Среди зрителей помаленьку начало нарастать нетерпение.
— Скоро? Когда он ловить начнет?!
Но Оберст не торопился. Он шествовал по коридорам «Хорса» с важностью настоящего монарха, вступившего на престол и совершающего коронационный тур. Гремлин принципиально не замечал людей, только неприветливо фыркал, если кто-то неосторожно топал рядом. Все-таки росточка он был невеликого.
И когда зрители уже были готовы взорваться негодующими криками. Оберст заметил норку, прогрызенную гремлинами. Он остановился, нервно подергивая хвостиком с кокетливой кисточкой на конце. Потом шумно втянул воздух поросячьим рыльцем. Видимо запах был достаточно соблазнительным, потом что Оберст плотоядно облизнулся. Глазки его загорелись кровожадным огнем, он радостно пискнул и стремительно юркнул в нору. Никто и слова вымолвить не успел.
Люди остались ждать неведомо чего. Кто-то покашливал, потянулись сигаретные дымки. Наиболее нетерпеливые начали строить предположения о том, что сейчас происходит в глубине гремлинских ходов и лазов. Но камер там не было, поэтому даже мы с Фроловым могли лишь гадать. Потом горячие головы уверяли, что слышали топот крошечных копытец внутри переборок и вентиляционных труб, но я склонен считать это игрой разгоряченного воображения. Зато раздавшийся в медотсеке истерический вопль был совершенной реальностью. Орал доктор, пригревший Оберста.
Фролов поспешно переключил обзор на коридор медотсека.
Врач в разодранном халате, белый как мел, старательно пытался вжаться спиной в переборку, слиться с нею, раствориться в титановой стали. Трясущейся растопыренной ладонью он тыкал куда-то в сторону и бессвязно лепетал:
— Там… Там… Там…
— Что такое? — спросил командир станции по громкой связи.
Врач поднял перекошенное лицо к динамику и выдавил:
— У-ужас-с.
— Какой ужас? — оправившийся Фролов был беспощаден к проявлениям чужой слабости.
Но доктор отвечать уже не мог. Он затравленно взвизгнул и дробной рысью припустил по коридору, только каблуки засверкали.
Встревоженные люди подбежали к двери медотсека. Даже полковник, которому ничто не грозило, немного помедлил, прежде чем переключить обзор. Наконец к медотсеку прибыла спешно сформированная группа захвата. Кто-то опрометчиво предложил сначала кинуть внутрь газовую гранату, но его вовремя остановили. Начальник штаба решил проявить мужество и героизм. Щелкнув предохранителем автомата, он скомандовал:
— Открывай!
И, очертя голову, ринулся в распахнутую дверь. Зрители поспешно закрыли ее, чтобы обезопасить себя от возможных последствий подвига. Прогремела длинная очередь, раздался звон бьющегося стекла, и все смолкло. Фролов положил дрожащую руку на переключатель.
— Смотрите! — раздался звенящий от напряжения голос начальника штаба.
Командир станции переключил обзор. Сначала мы не могли ничего понять, а потом бешено захохотали. Было в этом смехе нечто истерическое, мы снимали напряжение.
Расколоченные вдребезги шкафы засыпали весь медотсек стеклянной пылью. Но стрелял начальник штаба единственно с перепугу. Врага не было.
На стерильной белизне операционного стола аккуратным рядом были разложены три гремлиньих тушки. Насколько я мог судить, у них были перекушены шейные позвонки. Покойники до омерзения походили на странных зеленоватых крыс, неведомо зачем принесенных в святая святых медицины. Не удивительно, что помешанного на чистоте доктора едва не стошнило при виде подобного кощунства. А в изголовье стола сидел наш Оберст и старательно вылизывал шерстку. Только недовольно морщился, принюхиваясь к пороховому дыму.
— Я же говорил, что он прелесть, — сказал полковник.
Я внимательно посмотрел на Фролова. Ранее за ним не замечалось подобной сентиментальности. С чего бы? Или события последних дней наложили неизгладимый отпечаток на его психику?
Оберст потянулся, сладко зевнул, свернулся клубочком, не обращая внимания на застывшего
