Это было чудное, незабвенное время, озаренное первыми лучами любви, которая так наполняла мое сердце, что я не думал ни о ком, кроме графини!
Как бы случайно, мы часто оставались наедине и однажды высказали друг другу свои чувства; сердца наши были полны южной страсти, и в минуту неги и наслаждения мы позабыли все земное!
Это было в Аранхуесском парке, где мы однажды разговаривали поздно вечером. Мы вошли в одну из тех благоухающих беседок, где забывается внешний мир, слышится только пение соловья да слабый шелест деревьев, освещенных трепетными лучами месяца. Я должен был признаться ей в любви, должен был знать, согласна ли она принадлежать мне навеки; встав на колени, я привлек ее к себе и, обвив дрожащими руками, чувствовал, что любим, что она отвечает на мои поцелуи; нега и блаженство охватили меня; позабыв весь мир, мы отдались наслаждению.
Я не предчувствовал, что эта минута блаженства принесет нам разлуку; напротив, я был уверен, что мы никогда не расстанемся.
Мать Евгении резко отказала мне и старалась воспрепятствовать нашим дальнейшим свиданиям. Я не был подходящим женихом для ее дочери, потому что не обладал высокими, титулами; она мечтала выдать ее за герцога или за принца! Я не достиг тогда еще той высоты, на которой нахожусь теперь, не был еще влиятельным лицом и министром.
Графиня Монтихо вскоре уехала, — около этого времени родился ты.
Первые годы жизни ты пробыл под присмотром одной дамы; я же старался заглушить несчастную любовь волнениями бурной военной жизни.
Через несколько лет в развалинах Теба Евгения передала мне тебя, — мне и теперь еще слышатся слова, произнесенные ею при разлуке.
«Мы должны расстаться, — сказала она дрожащим голосом, — дороги наши разошлись».
«И ты в состоянии забыть прошлое, изменить данной клятве? — вскричал я в страшном волнении. — О, Евгения, возможно ли, чтобы женщина забыла свою любовь?»
«Я не могу отвечать вам, вы требуете очень много, — проговорила твоя мать. — Я никого не полюблю, верьте мне, вы также не должны более любить. Любовь загораживает дорогу ко всему высокому и великому».
Евгения передала мне тебя, Рамиро, и, запечатлев последний поцелуй на твоих губах, она сказала: «Вот твой отец, Рамиро, о котором я так часто рассказывала тебе; люби и повинуйся ему», потом обратилась ко мне: «Я расстаюсь с ним и с вами, отдаю вам его судьбу и уверена в его счастье. Мою судьбу отдать вам в руки мне не суждено, и если вас может утешить одно из моих убеждении, то вот оно: самые страстные желания человека никогда не осуществляются, вероятно, для того, чтобы напомнить нам, что мы простые смертные! Прощайте навеки, дон Олоцага!»
Мы расстались, чтобы после долгих лет снова увидеться в Париже. Евгения сделалась французской императрицей.
— Она — моя мать! — вскричал Рамиро, который, затаив дыхание, слушал Олоцага.
— Все остальное тебе известно! Я поручил тебя старому Фраско, жившему в развалинах Теба; впоследствии ты вступил в армию. Только ты один смягчал мою горестную жизнь! Только на тебе одном сосредоточилась моя любовь; ты был утешением в минувших страданиях. Я невыразимо страдал, Рамиро!
— Отец, — пылко вскричал молодой офицер, бросаясь в объятия Олоцага, которого очень любил.
— Теперь ты знаешь все, Рамиро, не проклинай меня, я сам себя жестоко наказал!
— Я буду любить тебя больше, чем прежде, — проговорил юноша, — я постараюсь смягчить скорбные воспоминания, соединюсь с тобой еще крепче и неразрывней.
Отец и сын до глубокой ночи просидели вместе; они обменялись мыслями и нашли утешение и поддержку друг в друге; последняя преграда исчезла, не оставалось ни одной тайны, ни одного недоразумения. Рамиро довольно твердо выслушал рассказ отца, потому что любовь к отцу возвышала его и делала неизъяснимо счастливым.
Было уже далеко за полночь, когда они разошлись по своим комнатам; перед каждым из них, вероятно, пронеслись скорбные картины Олоцага выдержал самую тягостную борьбу в своей жизни, он нашел в себе столько силы, что мог видеть женой другого ту, которую любил безгранично.
Но Рамиро! Ему еще предстояла жесточайшая борьба, и разлад гораздо скорее проник в его душу, чем он ожидал.
На другой день в его комнату вошел Хуан с расстроенным лицом.
— Совершенно неслыханное зверство, — произнес он глухим голосом.
Рамиро поспешил ему навстречу и протянул руку.
— Ты пугаешь меня! Говори, что случилось?
— Принца Камерата убили!
— Убили! О, ужас! Где и кому следует мстить за его смерть?
— Был ли ты на празднике в Фонтенбло?
— К чему этот вопрос?
— Не слышал ли ты в боковом зале неожиданного шума и смятения?
— Действительно, опустили портьеры, и никто не узнал причины тому.
— Итак, в то время, как компания гостей острила и шутила, в боковом зале убили принца Камерата!
— Невозможно! Кто же совершил это злодеяние?
— Бачиоки, по приказанию Евгении, окружил его тайными агентами, из которых двое и убили его! Кровь его обагрила ковер, между тем как рядом беззаботно веселились.
С широко раскрытыми глазами выслушал Рамиро это известие, потом закрыл лицо руками и застонал под тяжестью этой страшной новости.
— По приказанию Евгении… — прошептал он наконец, как будто не веря своим ушам, он должен был собрать всю силу и твердость, чтобы взять себя в руки.
— Точно так, Рамиро! Она одна виновата!
Молодой офицер, точно в припадке безумия, сделал несколько шагов назад; тело его дрожало; он задыхался, грудь его высоко поднималась.
— Пресвятая Мадонна, что с тобой? — испуганно вскричал Хуан, подбегая к своему другу.
Рамиро не мог отвечать — он страдал невыразимо; Хуан не подозревал, что Евгения была его мать.
— Ничего, это пройдет… Это самая мучительная минута моей жизни, — прошептал Рамиро, — не спрашивай причин и не беспокойся обо мне! Известие это не убьет меня! Горе тому, чье рождение не беспорочно!
— Понимаю, — отвечал Хуан, — я разделяю твою участь, — своей жизнью я обязан греховной любви, — соединимся же еще теснее и станем вместе бороться с бурями жизни.
— Не сердись на меня, Хуан, если я с тобой расстанусь, но, что бы ни случилось, будь по-прежнему моим другом.
— Я не тронусь с места, Рамиро, мне кажется, что ты замышляешь что-то ужасное…
— Когда жизнь обращается к нам своей темной стороной, то разве смерть покажется ужасной?
— Самоубийство — самое ужасное из всех преступлений; скажи мне, неужели ты замышляешь лишить себя жизни?
— Да, Хуан, я задумал совершить это.
— Безумный! Страх и отчаяние выдали тебя. Подумай о небе, посмотри на меня, мужайся, старайся примириться с жизнью!
— Ты не знаешь, какой хаос у меня внутри! Оставь меня, Хуан! Меня окружает гибель и проклятие! Та женщина, по воле которой умертвили принца Камерата, — моя мать!
Глубокая страшная тишина наступила вслед за этими словами; только теперь понял Хуан все отчаяние Рамиро.
— Иди, оставь меня одного, я покончу с жизнью! Иди, Хуан, расстанься со мной, чтобы никогда
