а потом и королевы. Олоцага радовался, предвидя скорое освобождение Испании.
Марианна поспешила к границе, а Изабелла выехала на то печальное свидание, которое напоминало похороны Бурбонов, а когда королева достигла Рея, графиня Рейс въехала в Мадрид, чтобы присутствовать при торжественном приеме победителей.
Сам генерал Конха предпочел оставить Испанию, где народ мог выразить ему свое недоверие и недовольство. Но он был слишком честен, чтобы, подобно Гонсалесу Браво, бежать, захватив свое и чужое золото. Этот друг освободителей Испании не увез с собой полных мешков и потому мог возвратиться со спокойной совестью, когда Серано позвал его обратно. Если его попытки к соглашению, казавшиеся ему высшей целью, и не удались, он все-таки оставался честным слугой государства, и народ оценил это.
Как только Наполеон и Евгения возвратились в Биарриц, Олоцага явился туда прежним улыбающимся придворным: его работа теперь только начиналась. Надо было нейтрализовать влияние других придворных, которые приняли сторону изгнанной королевы и старались принудить Наполеона к вооруженному вмешательству в дела Испании. Олоцага сознавал, что если это действительно случится, если император поддастся увещаниям этих господ и пошлет свою армию на испанскую границу, то разгорится ужасная война, гибельная для его отечества. Он знал, что войска победивших генералов скорее лягут до последнего человека, чем сдадутся, а это непременно случится в битве с превосходящими силами Наполеона.
Итак, Олоцаге предстояло разрешить очень трудное дело, чтобы спасти Испанию и своих друзей.
Обстоятельства не благоприятствовали ему: Наполеон был сильно расстроен не только из-за испанской катастрофы, но и по другим причинам. Конечно, его тревожило свержение с трона испанской королевы, но дела с Пруссией беспокоили гораздо больше и оставались на первом плане. К этому прибавились личные горести.
Граф Валевский, сын Наполеона I и прекрасной польки, путешествуя с семейством, внезапно скончался. Наполеон, очень любивший своего двоюродного брата, был глубоко потрясен его смертью. Он заперся в своем кабинете в Биаррице, никого не принимал и почти ни с кем не разговаривал. Императрица после нескольких дней, проведенных в слезах, наконец, утешилась, хотя и была сильно озабочена судьбой дорогого отечества.
Однако Олоцага чувствовал такую уверенность в себе, что несмотря на неблагоприятную обстановку при дворе решил не откладывать больше своих планов.
В день получения известия о блестящем приеме Серано и Прима, он отправился в императорский летний замок.
Когда его изящный экипаж остановился перед входом, караульные стали под ружье и приветствовали его, как прежде, когда он был еще послом. Олоцага невольно улыбнулся, отметив эти знаки почести.
Лакеи, знавшие испанского посла как щедрого человека, встретили его низкими поклонами, построясь в ряд до самой лестницы, устланной коврами.
Олоцага доложил о себе камергерам и адъютантам императора и изъявил желание получить аудиенцию. Войдя в приемную, он заметил смущение на лицах этих господ, казалось, они Не знали, как держать себя с ним. Для Олоцаги это было признаком того, что воля императора еще не известна. Впрочем, все рассыпались в придворных любезностях, и, наконец, лакеи вежливо объявили, что, к несчастью, император не принимает, так как работает и не желает, чтобы его беспокоили под каким бы то ни было предлогом. Салюстиан сделал вид, что этот ответ его нисколько не тронул. Поболтав некоторое время с придворными, он простился, но не для того, чтобы ни с чем вернуться назад, а чтобы доложить о себе императрице. Здесь он оказался счастливее. Супруга Наполеона приняла испанского посла в своем салоне.
Евгения встретила его в сером шелковом платье со шлейфом, поверх него была кружевная мантилья, которую она предпочитала всем другим накидкам как воспоминание о родине. Прекрасные рыжевато-белокурые волосы императрицы были красиво причесаны, на тонком нежном лице читалась затаенная грусть. Глаза ее обратились на Олоцагу, одетого в простой черный фрак.
— Я осмеливаюсь просить. вас выслушать меня, — сказал Олоцага на безупречном французском языке, — после того, как удостоился милости, на которую не мог надеяться без вашего вмешательства.
— Вы знаете, дон Олоцага, — ответила Евгения снисходительным тоном, — что я всегда готова протянуть вам руку помощи.
— Ваша милость дает мне надежду в этот трудный час. События в Испании, совершившиеся почти в одну ночь, делают настоятельно необходимым, чтобы его величество император дал мне аудиенцию.
— О, зачем произошли эти несчастные события? — сказала Евгения, дав знак придворной даме выйти в другую комнату. — К чему эти печальные и тяжелые перемены? Салюстиан, судьба нашего отечества заставила меня пережить тяжелые часы.
— Того, что произошло, уже нельзя изменить, теперь надо во что бы то ни стало сохранить то, что восставшие генералы завоевали для Испании, жертвую своей жизнью. Эти события вызваны королевой Изабеллой, и они должны были случиться.
— Я очень сострадаю королеве.
— Мне неприятно напоминать вам, что только две дороги ведут к нашей цели: с королевой против освободителей, в числе которых я имею честь считать и себя, или с ними против королевы.
— Никогда, никогда я не смогу отречься от чувств, которые питаю к своей несчастной сестре!
— Мы часто должны отрекаться от голоса нашего сердца. Мы вынуждены делать то, что противоречит нашим влечениям. Но ведь можно сохранять самые глубокие чувства к тем, от кого приходится отказываться.
— Правда, дон Олоцага. Я попробую действовать так же в этом случае. Вы должны получить аудиенцию у моего супруга завтра, в этот же час. Проходите прямо через мои покои.
— И можно надеяться, что ваше влияние будет благоприятствовать цели, которую я и мои друзья преследуем?
— Я попробую…
— Если не ради меня и Рамиро, ожидать этого слишком смело с моей стороны, то ради наших устремлений на благо Испании! Только этого мы хотим достичь, только это и побуждает нас к таким тяжелым переменам, на которые вы жалуетесь. Избавьте меня от объяснений, я думаю, что вы знаете причины этих перемен лучше.
— Граф Теба считается также в числе противников королевы, как я слышала?
— Как и всякий испанец, желающий блага своему прекрасному угнетенному отечеству.
— Вы хотите обязать меня этими словами, Салюстиан, но борьба не так легка. Но как могу я не согласиться с вами, мой благородный друг, когда вы говорите, что цель ваша и ваших союзников — благо Испании. Может быть, мне удастся еще найти способ примирить враждующие стороны.
— Да поможет вам Пресвятая Дева!
— Возможно, — продолжала Евгения, протягивая на прощание руку, — настанет время, когда мы взглянем другими глазами на то, что происходит сейчас, может быть, мне удастся тогда доказать вам, что я не напрасно достигла той высоты, на которой стою. Да, Салюстиан, возможно мне удастся еще испытать благотворное чувство удовлетворения за жертву, принесенную мной.
— Сознание, что помогаешь высокому делу, всегда приносит удовлетворение. Я склоняю перед вами колени и этим поцелуем, который запечатлеваю на вашей руке от имени всей Испании, приношу вам свою благодарность.
— Мы оба чувствуем, что не были посторонними в этом деле, Салюстиан. Такое чувство не умирает, оно прочнее всех остальных!
— Итак, я надеюсь на завтрашнюю аудиенцию.
— Я вам ее обещаю, ведь мы оба содействуем одной цели. Прощайте, я надеюсь еще увидеть вас завтра.
Олоцага простился со своей высокой покровительницей и на следующий день, не заходя в приемную, направился прямо к покоям Наполеона.
Старый камердинер императора, хотя и предупрежденный о предстоящем посещении, был очень
