Отвергнутый дар

бы заартачился и уперся на своем. – Она вздохнула. – Ты, Эдуард, умеешь быть жутко хитрым.

– Возможно. – Эдуард подумал и посмотрел на нее: – Ты считаешь, я поступил неправильно?

– Не знаю, – тихо ответила Изобел и отвела взгляд. Наступило напряженное молчание. Эдуард подумал о семействе Изобел, ее дедах, дядюшках, двоюродных братьях, которые поддерживали империю и правили ею, сражались и властвовали в Индии и Африке. Ему представлялось маловероятным, чтобы она поняла его доводы. На какой-то миг он почувствовал отчужденность и сожаление, которое тут же прошло. Изобел же, опустив голову, подумала: «Не могу рассказать ему про ребенка; сейчас не могу». Она ощутила, как он отдалился, и медленно подняла глаза.

– Эдуард, ты намерен туда отправиться?

Его тронули ее сообразительность и самоотверженность. Забыв о сожалениях, он присел перед ней на корточки и ласково взял ее руки в свои.

– Придется, милая. Я пытался дозвониться до Жан-Поля – безрезультатно. Придется отправиться самому. Нужно уговорить его возвратиться во Францию.

– И удрать из Алжира? – Изобел от удивления широко раскрыла глаза. На какой-то миг ей даже стало противно. В ее семье мужчины никогда не увиливали от своих обязательств в колониях. Ей на память пришли многочисленные замечания отца по этому поводу, его возмущение, когда Индии была наконец дана независимость. Но она решительно выбросила политику из головы – в этом ей не хотелось перечить Эдуарду. Она вздохнула и сказала, тщательно выбирая слова:

– Но он ведь ни за что не согласится, Эдуард, разве не ясно? Ты сам рассказывал, как ему там нравится. После увольнения из армии у него столько всего связано с Алжиром. Он никогда не бросит виноградники, свою землю…

– Недолго ему ею владеть, уедет он или останется, – произнес Эдуард как отрезал. Он поднялся и прошелся по комнате. – Неплохо бы ему сейчас это понять. Пройдет два года, может, больше, даже пять, хотя я в этом сомневаюсь, и французы уберутся из страны. В отношении Жан-Поля ты, вероятно, права. Но я обязан попытаться. В Алжире любому французу грозит опасность, особенно такому, как Жан-Поль… – Он внезапно умолк, лицо его скривилось от отвращения; он допил налитое, пожал плечами и вернулся к разговору: – Итак, попробую его уговорить. Не более. Он мой брат, Изобел внимательно за ним наблюдала. Ей хотелось знать, что означает короткая резкая фраза про брата, но она понимала – не стоит об этом спрашивать.

– Когда летишь? – спокойно осведомилась она.

– Завтра.

– Я полечу с тобой.

– Нет, милая. – Он повернулся к ней, помягчев лицом. – На сей раз нет. Предпочту, чтобы ты оставалась здесь.

Изобел встала.

– Раз летишь ты, лечу и я, – твердо сказала она. – Если для меня это слишком опасно, то и для тебя тоже. Но ты ведь так не считаешь?

– Конечно, нет, но…

– Вот и полетим вместе. – И она наградила его своей самой обезоруживающей улыбкой. – Ты прекрасно знаешь, что не сможешь мне противиться, так лучше сразу уступи достойно.

– В самом деле?

Он усмехнулся ее вызову, но не успел возразить – она побежала к нему.

– Эдуард, милый, я лечу. Не нужно нелепых пререканий. Лучше поцелуй меня. Если хочешь, можем поспорить потом.

Изобел его обняла. Эдуард сопротивлялся целых полминуты, затем тяжело вздохнул и поцеловал ее.

Потом они действительно спорили, но Изобел настояла на своем. Наутро они вместе отправились в аэропорт. Он по-прежнему не знал о ребенке.

Жан-Поль откинулся на спину, не отводя взгляда от голого юноши, который умащивал его телеса. У парня были длинные гибкие пальцы, и кто бы догадался, что в этих тонких руках такая сила. Они работали над телом Жан-Поля, умело разминая мышцы, разглаживая вялую кожу, проникая в чувствительные складки и укромные уголки. Вниз по животу до чресел, назад к груди, выщупывая каждое ребрышко под слоем дряблых мышц и жира.

Раздвинув Жан-Полю бедра, он взялся за ноги. От лодыжек – медленно – вверх, потом снова вниз. Колени, затем все еще крепкие мышцы бедер. И еще раз – медленно – до чресел. Потом наконец в промежность, под яички, размяли обвисшую кожу мошонки, осторожно, всего одним пальцем, помассировали укрывшуюся в складке ягодиц простату. И назад, к голеням.

Жан-Поль прикрыл глаза. Господи, как хорошо; этот маленький сукин сын знает свое дело.

У Жан-Поля было белое тело, кроме лица, шеи и предплечий, загоревших на солнце. Он только что принял душ и благоухал маслом с примесью жасмина. От мальчишки же, напротив, слабо попахивало потом и еще чем-то, связанным с нищетой, дешевой жратвой, перенаселенной квартирой, бриллиантином на плохо вымытых волосах, автобусами для арабов, грязью. Жан-Полю нравится этот запах – он воплощает ритуал, игру, расстановку сил: хозяин и слуга.

Юноша был невероятно красив. Наполовину белый, с бледно-оливковой кожей, отливающей золотом в тонких полосках света, проникающих сквозь полузакрытые жалюзи, он мог бы сойти за европейца – итальянца или француза из какой-нибудь южной провинции вроде Прованса. Он даже учился во французском университете – так, по крайней мере, он утверждал. Не то чтобы Жан-Поль этому верил, но парень очень хорошо говорил по-французски, почти без акцента, так что, может, и не врал. По его словам, ему девятнадцать и он сирота; впрочем, все они так говорили, набивая себе цену. Он служил лифтером в маленькой французской гостинице и подрабатывал от случая к случаю вечерами в ресторане, где разносил выпивку. Там-то три месяца назад Жан-Поль его и углядел.

И опять от колена к чреслам, а указательный палец осторожно массирует и массирует. Жан-Поль почувствовал, что у него наконец начинает вставать. Он открыл глаза. В голове все медленно плыло и вращалось от кифа. Он с трудом разобрал, что показывают часы на тумбочке у постели. Около четырех. Боже, времени почти не осталось. Изобел с Эдуардом вернутся в пять. Конечно, они вряд ли зайдут к нему в спальню, но все же… Мысль о том, что нужно спешить и не выдать свою тайну, возбудила его. Он схватил юношу за запястье. – Давай, давай. Начинай.

Парень посмотрел на него сверху равнодушным взглядом, но в его черных глазах Жан-Поль уловил легкую тень презрения. Затем он склонился между раздвинутых ног Жан-Поля и принялся работать языком. Жан-Поль застонал, обхватив юношу за голову.

Ему нравилось это выражение глаз – презрение пополам с обидой; когда он в первый раз увидел его на лице у паренька, оно ему что-то напомнило, но что именно – это он понял лишь через много недель. Воспоминание пришло внезапно. Ночь во время войны; ночь, когда убили отца; ночь у этой суки Симонеску. Тогда у Карлотты было точно такое выражение, и оно понравилось Жан-Полю, потому что давало ему ощутить… Что ощутить? Память унеслась на волне кифа, но снова вернулась. Ощутить свою власть, вот что, потому что он платил, он покупал, а они хоть и ненавидели его, все равно себя продавали. Приятное чувство; простое и приятное. Оно придавало ему вес в собственных глазах. Он почувствовал, как член напрягся и уперся юноше в глотку. Тот едва не задохнулся, но Жан-Поль только усилил хватку и тесней прижал его голову, так чтобы до конца войти парню в рот.

Когда он впервые проделал такое с парнем, ему было стыдно. Он знал, что здесь это широко практикуется, чуть ли не в порядке вещей. Мужчины откровенно обсуждали это в клубе, пропустив два-три стаканчика. «Туже, приятней, лучше, чем у женщины, тут и спорить не о чем», – говорили они. Парни были искусней и раскованней женщин-арабок, за деньги готовы на все, буквально на все.

У Жан-Поля эти разговоры вызывали легкое отвращение, странное ощущение какой-то опасности, но в глубине души возбуждение. Это не в его вкусе: он не какой-нибудь гомосек, ему нравятся женщины, а не мальчишки с подведенными глазами и вкрадчивой хитрой повадкой. Тем не менее интересно было послушать, что говорят другие.

Потом, в первый раз… Он был тогда крепко пьян, так пьян, что почти ничего не соображал, поэтому