Срамотища…
— Императрица, между прочим, их весьма одобряла. Особенно про то, как на балу со скуки в рояль насрали.
— Уймись, греховодник! — Кулибин погрозил собеседнику пальцем. — А не то прокляну…
Речь меж двух Иванов шла о лейб-гвардии подпоручике Алексее Ржевском, бездарном поэте, но неподражаемом острослове, моте, выпивохе и многоженце, благодаря своему масонскому прошлому оказавшемся в чести у новой петербургской власти и выполнявшем при ней роль посланника по особым поручениям.
Это именно Ржевский, а вовсе не Барков был послан на переговоры с Пугачевым. Однако, встретив на полпути давнишнего приятеля (встреча сия, само собой, была заранее подстроена), он не устоял перед искушениями пьянства, бильярда, карт и разврата, вследствие чего оказался за решеткой в доме Кулибина. Все свои права он практически без принуждения, можно сказать, по доброй воле делегировал Баркову, о чем впоследствии никогда не сожалел.
Известна целая серия анекдотов (вполне вероятно, придуманных самим Ржевским) о его бесконечных состязаниях с Барковым по части всяческих похабных каверз, но об этой — пусть и полулегендарной — стороне деятельности двух российских пиитов благоразумней будет умолчать.
Жизнь свою Ржевский закончил вполне добропорядочным сенатором и академиком (в отличие от Баркова, последние годы которого теряются во мраке), и в грехе сочинительства уличен больше не был.
— Отдохни чуток, — сказал Барков Кулибину. — А мне еще поработать надо.
— Небось фальшивые ассигнации печатать будешь?
— Тебе что за дело, старый хрыч? С тобой ведь полновесным серебром расплачиваются.
— Деньги подделывать не меньший грех, чем людей развращать.
— Иди Ньютона своего поучи. А еще лучше поспи.
— Какой там сон, — тяжко вздохнул великий механик. — Буду тебя потихоньку в дорогу собирать.
— Патронов-то хоть много изготовил?
— Тыщи три. На час хорошего 6оя хватит.
— Мало. Делай еще. Я потом за ними человека пришлю.
— Того, что в конюшне почивает?
— А хотя бы и его. Что — не понравился?
— Мне с ним не детей крестить. Как бы шпионом не оказался.
— Вряд ли. Мы случайно познакомились.
— Христос с Иудой тоже случайно встретился. Последствия известные.
— Не каркай, архимед нижегородский.
Уединившись в светелке, представлявшей собой нечто среднее между химической лабораторией и печатней, Барков разложил перед собой грамоты, полученные от несчастного Бизяева, уже, наверное, подвергшегося страшной пугачевской опале.
Одни он только слегка подправил, а другие заменил похожими по виду, но иными по содержанию, для чего пришлось изрядно поработать и пером, и бритвой, и химикатами, и даже горячим утюгом.
В ближайшей церквушке едва успели прозвонить к заутрене, а все уже было готово к отъезду. Сытые кони рыли копытами снег, Крюков с ухарским видом восседал на козлах, Барков с Кулибиным заканчивали загружать в кибитку дорожные сундуки, один из которых вид имел весьма примечательный — ни дать ни взять гроб, предназначенный карлику.
— Крепись, императорский механик, — прощаясь, сказал Барков. — Скоро все возвратится на круги своя. Быть тебе в прежней должности и при прежних интересах. Зря из дома не высовывайся, и Ньютона кормить не забывай.
— Желаю всенепременнейшей удачи. — Кулибин от полноты чувств даже прослезился на один глаз. — Не знаю точно твоих планов, но хочу верить, что радеешь во славу России. Так и дальше действуй.
— Действую, — ответил Барков, уже стоя на подножке кибитки. — Так усердно действую, что иной раз задница по шву готова треснуть… Знаю, что стихи ты почитаешь пустым баловством, но не могу не подарить напоследок сей куплет:
По случаю раннего часа казачий сотник, распоряжавшийся на заставе, запиравшей Санкт- Петербургскую дорогу, был трезв, что, впрочем, ничуть не умаляло другой его недостаток — неграмотность.
— Не велено никого за город выпускать, — молвил он, поигрывая нагайкой-волкобоем. — Поворачивай оглобли, дворянский прихвостень, а то кровь отворю.
— Лишнее на себя берешь, станичник. — ответил Барков, предъявляя подорожную, где слова «пущать везде» для вящей убедительности были выделены красными чернилами. — Я следую по особому распоряжению самодержавного императора Петра Федоровича Третьего, на что имею соответствующий письменный вид. Можешь меня, конечно, здесь сгубить, с тебя станется, только весть сия непременно до государя дойдет, вон сколько глаз кругом. И уж тогда тебе сам Каин на том свете не позавидует. Кошками твое мясо с костей снимут и псам шелудивым скормят.
— Да тут каждый проезжающий на императорскую волю ссылается. Только мы их всех на небеса отправляем. — Сотник указал нагайкой на придорожную виселицу, хоть и сделанную с запасом, но уже изрядно перегруженную. — Сейчас апостолу Петру жалуются.
— Станичник, я за свои слова отвечаю, — тон Барков имел вкрадчиво-угрожающий. — Петр Федорович на меня важную миссию изволил возложить. Для вас же, недотеп, стараюсь.
— Ты сам когда батюшку видел? — Сотник хитровато прищурился.
— Вчерась, после обедни. В бывшем губернаторском доме.
— Во что он был одет?
— В царский кафтан, золотыми цветами и серебряными травами расшитый.
— В короне, небось, красовался?
— Нет, простоволос был.
— Кто при нем состоял?
— До меня с Афонькой Хлопушей беседовал, а к иным я не приглядывался.
От костра, вокруг которого сгрудились озябшие казаки, донесся сиплый бас:
— Был этот человечишка вчера у батьки. Я его сразу заприметил. Он еще Ерошку-башкирца за что- то отчитал. Гоголем себя держал.
— Ежели так, пускай проезжает. — Сотник неохотно отступил от кибитки. — Батьке нашему, конечно, виднее, да только не туда он концы гнет. С барами дела делать — то же самое, что с шулером в крапленые карты играть — завсегда в дураках останешься. Дергать и жечь их надо, как сорную траву.
— Голова у тебя, станичник, соображает. На вот, выпей за мое здоровье. — Барков одарил сотника ассигнацией, которая сейчас (даже подлинная, а не фальшивая) шла против звонкой монеты в сотую часть цены.
— Выпить я непременно выпью, даже без твоего совета, — ответил казак, с пренебрежением принимая пеструю бумажку. — Да только не за твое здоровье. Дорога впереди такая, что если и случится живым до Петербурга добраться, то уж здоровье непременно подорвешь…
