Однако ожидаемой похвалы Барков не дождался.
— И ты, горемычный, стишками балуешься, — приуныл Суворов. — Вот и мой племяш Митька Хвостов туда же. Я его и на должность хорошую пристроил, и с графским титулом помог, а он все одно бумагу марает. Ну прямо болезнь какая-то!
— И в самом деле болезнь. -подтвердил Барков. — Графоманией называется. Весьма прилипчивая зараза… А скажите-ка, Александр Васильевич, без утайки: вы кроме бабьего войска еще какими-либо силами располагаете?
— Есть маленько, — скромно признался Суворов. — Батальонов пять пехоты да пара эскадронов кавалерии. Собрал потехи ради. Чем еще прикажешь на старости лет забавляться? Жаль, артиллерии пока маловато. Но добрые люди обещали дюжину полевых орудий раздобыть… А ты почему спрашиваешь?
— Собираюсь вас на войну позвать.
— С кем? — оживился Суворов.
— Да с кем угодно! Вы ведь, если случай представится, любого противника вдребезги разнесете. Хоть самого Марса.
— Повоевать мне очень даже охота, скрывать не буду. — Суворов в предчувствии новых бранных подвигов стал лихорадочно потирать руки. — Засиделся я здесь. Давно пороха не нюхал, давно смерть в глаза не видел… Давай на австрияков двинем! Зачем они под себя пол-Польши прибрали? Несправедливо! С ходу форсируем Дунай, штуромом возьмем Вену, а императором провозгласим моего приятеля принца Кобурга. Потом соединимся с французами, и откроем совместный фронт против всех наших недоброжелателей вкупе — пруссаков, шведов. англичан.
— Полагаю, что французы как-нибудь и без нащей помощи обойдутся. — Барков деликатно перебил вошедшего в раж генерал-поручика. — Нам бы сначала в своем отечестве порядок навести.
— Непременно наведем! Со следующей недели и начнем. Слух есть, что татары Крым себе вернули. Вот мы их отгула и вышибем. Диспозиция знакомая. Попутно и запорожское казачество искореним. Мало им прежде от русских штыков доставалось! Вконец обнаглели. Даже на здешние края набеги совершают. Летось дойное стадо угнали вместе с моей любимой буренкой. Хохлы проклятые!
— Это все потом, Александр Васильевич. — Барков говорил с Суворовым, как с капризным ребенком. — Сейчас главная забота — смуту подавить.
— И подавим! Кто в главных смутьянах числится? Уж не Потемкин ли? Он в последнее время зазнался чрезвычайно! Сатрапа персидского из себя корчит! Все мои прошения похерил!
— Александр Васильевич, вы совсем запутались! Главный смутьян — Емелька Пугачев, тот самый, который себя за покойного императора Петра Федоровича выдает. Он Москву взял, и на Петербург походом собирается. А в столице иные смутьяны, республиканцами называемые, императрицу свергли. Вот мы их сначала между собой стравим, как злых петухов, а потом из победителя суп сварим.
— И все это пятью батальонами? — с сомнением произнес Суворов, бытовой маразм которого отнюдь не мешал его полководческим талантам. — Вряд ли сие возможно. Это скорее авантюра, чем военная кампания. Проще будет моих солдатушек сразу в могилке схоронить.
— Но ведь прежде вам случалось громить врагов, имевших десятикратное превосходство, — напомнил Барков. — Взять те же Козлуджи. Восемь тысяч гренадер одолели сорокатысячный турецкий корпус.
— Под Козлуджами я имел достаточную артиллерию. — ответил Суворов.
— Будет вам нечто и получше артиллерии. Это я клятвенно обещаю. Недавно лейб-механик Кулибин презентовал мне свое новое изобретение. Презабавнейшая штука! Размером чуть побольше мушкета, а одним залпом сотню человек способна свалить… Да и насчет подмоги можете не сомневаться. Едва только слух пройдет, что генерал Суворов в поход на супостатов выступил, так сразу волонтеры объявятся. Со всех концов России сюда кинутся. Имя ваше в армии многое значит.
— Да уж побольше, чем любое другое, — самодовольно кивнул Суворов. — Однако очертя голову в поход не следует бросаться. Сначала надо стратегию разработать, военный совет провести, молебен отслужить, провиант запасти.
— Давайте на сей раз без стратегии обойдемся! — взмолился Барков. — Военный совет в Минске проведем, молебен в Смоленске отслужим, а провиант по пути будем брать. Уж больно дело спешное! Нельзя долго примериваться. Как говорит Наполеон Бонапарт: главное ввязаться, а там посмотрим.
— Что еще за Бонапарт? — Лицо Суворова сделалось кислым. — Принца Конде знаю. Маршала Тюренна знаю. Евгения Савойского знаю. А это что за птица? К чему мне выслушивать сомнительные афоризмы какого-то выскочки?
— Прошу простить, это я по недомыслию брякнул, — стал оправдываться Барков. — По части афоризмов с вами даже Юлий Цезарь не сравнится. «Пуля дура, а штык молодец». Каково сказано! Изречение на все времена. Штык с вооружения снимут, а поговорка останется. Или еще лучше: «Дело мастера боится». Вся академия будет голову ломать — ничего лучше не придумает. А ведь эти слова, Александр Васильевич, в первую очередь к вам относятся. Блесните еще разок своим полководческим мастерством, спасите родину, а уж она вас не забудет. Впоследствии даже орден вашего имени учредит.
— Лукавишь ты, Ванька, как всегда. — Суворов продолжал отговариваться, словно красная девицa, побуждаемая к блуду — На сомнительное дело подбиваешь. Я ведь присягой больше не связан. Сам себе хозяин. Хочу воюю, хочу ворую, хочу пирую. Родину, конечно, жалко, да только мнится мне, что в своем нынешнем положении она сама виновата. Всем все прощала, вот и докатилась до последней крайности.
— Стало быть, в ее судьбе поучаствовать отказываетесь… В Кобрине собираетесь отсидеться? Под защитой бабской рати?
— Ты меня, сопляк, не совести. Прав на то не имеешь… Пускай нас лучше случай рассудит, который есть не что иное, как божий промысел. Пойдем мы сейчас с тобой потихонечку в усадьбу. Там уже, должно быть, каша в печке упрела. У меня, между прочим, единственная русская печь на весь Кобрин… И посмотрим, какая тварь нам на пути встретится. Ежели собака — о походе и разговоров быть не может. Ежели кошка — безотлагательно начинаем сборы.
Подобное пари, конечно, нельзя было признать честным. Кошкам в такой мороз полагалось сидеть по домам, в крайнем случае — по теплым хлевам. А собачья судьба известная. Пес в любую непогоду на улице. Да разве Суворова переубедишь! С ним даже всесильный Потемкин старался не связываться.
По бережку замерзшего канала, соединявшею крепостной ров с рекой Мухавец, они двинулись к сторону городской околицы. Суворов заметно прихрамывал, хотя тросточкой не пользовался, и от руки, предложенной Барковым, отказался.
— Ежели понадобится, я пешком до Стамбула дойду, а то и дальше, — молвил он высокомерно.
Дабы улестить генерала, Барков деликатно поинтересовался:
— С ногой-то что у нас, Александр Васильевич? Пулей задело, или холодным оружием?
— Ага, холодным. — кивнул Суворов. — Жена однажды иголку обронила, а я на нее босой пяткой наступил. Вот с тех пор и маюсь. Все мои беды от нее.
— От иголки?
— Нет, от жены, пропади она пропадом!
Едва только они поравнялись с первой хатой, глядевшей на божий свет крохотными слюдяными окошечками, как во дворе загремела цепь, возвещавшая о скором появлении сторожевого пса.
Барков уже собирался плюнуть с досады, но тут на их пути неведомо откуда возник здоровенный
