— А жестковато не будет? — Павлуша осклабился.
— В самый раз. Раздевайся.
— Прямо так, сразу? — что-то в Верке не только привлекало, но уже и пугало Павлушу.
— Слушай, — она смерила его презрительным взглядом, — не люблю я этих телячьих нежностей. Ты для чего меня сюда привел? Болтовней заниматься или трахаться?
— Сейчас… — он глотнул из фляжки, прислонил автомат к стволу акации и запрыгал на одной ноге, стаскивая грубый армейский ботинок. — А ты сама?
— Я-то всегда готова, — Верка расстегнула платье, под которым у нее ничего не было.
Стащив левый ботинок, Павлуша прыгал теперь в другую сторону, стаскивая правый. Верка взяла автомат и, держа на отлете, принялась рассматривать его.
— Эй, не балуй! — крикнул Павлуша, занятый уже своими штанами. — Не игрушка ведь!
— Без тебя знаю, — ответила Верка. — Штука знакомая.
Она действительно умела обращаться с автоматом — уроки военной подготовки в школе даром не прошли, — хотя до этого никогда не стреляла боевыми патронами. Сейчас она твердила про себя три заветных слова: «Предохранитель, затвор, спуск… Только в таком порядке… Предохранитель, затвор, спуск… Господи, лишь бы не забыть…»
Павлуша остался в одних трусах, линялых от пота, а спереди пожелтевших от мочи. Чувствовал он себя как-то неуютно, но храбрился — лыбился, скреб пятерней впалую грудь, пританцовывал на месте.
— Исподники-то снимай, — скривилась Верка. — Или меня стесняешься? Зачем же мужскую красу скрывать?
Мужская краса оказалась бледной, сморщенной, немного кривоватой, с красной, как у мухомора, натруженной головкой. Создавшаяся ситуация волей-неволей принуждала мужчину к действию, и Павлуша шагнул вперед, однако Веркиных прелестей достичь не смог — помешал автоматный ствол, с которого, слава богу, мундштук уже был снят.
Павлуша еще не сообразил, как тут следует поступить: удивиться, оскорбиться или рассмеяться — девка и впрямь оказалась шутейная, — но два металлических щелчка разной интенсивности, последовавшие друг за другом, отчетливо подсказали ему, что пришла пора испугаться, да и не на шутку.
— Ты это… чего? — его детородный орган, до этого довольно вялый, от страха встал торчком. — Брось… Не надо…
— Что ты с той девочкой сделал, которой свой поганый хрен в рот затолкал?
— спросила Верка скучным голосом. — Убил?
— Она же… черная, — козлиная бородка Павлуши затряслась. — Она же не человек…
— А кто?
— Так… мартышка…
— Вот мартышке бы и совал. Она бы тебе его быстро уполовинила.
— Ты против своих, значит… Продалась, к… кх-х — ругательство застряло у него в горле.
— А ну повтори! — Верка толкнула его стволом автомата так, что на серой пупырчатой коже остался глубокий круглый отпечаток. — Повтори, гад!
— Я говорю… зачем так… Мы же свои… Друг друга надо держаться…
— Твои друзья в тамбовском лесу остались. Нечего тут рассусоливать. За тобой много всякого числится. Но сначала нужно с девочкой разобраться. Убил ты ее или нет?
— Нет! — Павлуша замотал головой так энергично, что патлы разлетелись в стороны.
— Врешь, — сказала Верка. — Убил. По глазам вижу.
— Я не виноват! Приказ был!
— Над детьми издеваться? — на ребрах Павлуши появилась новая отметина. — Сейчас я с тобой за эту девочку рассчитаюсь. А потом за того мальчика, что «Катюшу» пел. Я ведь тебя, гада, просила не трогать его.
Тут уж Павлуша вообще сглупил — попытался вырвать у Верки автомат. Убивать она его не стала, а только дала очередь под ноги, правда, чуть-чуть не рассчитала — большой палец на Павлушиной правой ноге стал короче на целую фалангу.
Бедняга, истошно вопя, запрыгал на одной ноге.
Сомнений относительно своей участи у него уже не оставалось, но в самом темном уголке души еще билась дикая, звериная надежда — авось пронесет, авось выкручусь, авось это еще не смерть…
— Иди туда, — Верка указала стволом автомата на муравейник.
— Зачем? — большей глупости он и придумать не мог.
— Мне так хочется.
— А если не пойду?
— Значит, прямо на этом месте подохнешь… Причитая и повизгивая от боли, Павлуша доковылял до этого грандиозного шедевра муравьиной архитектуры и по требованию Верки встал возле него на колени.
— Так, — сказала Верка, критически осматривая уготовленное для Павлуши орудие пытки. — Ближе подвинься. Еще. Теперь засовывай туда свой конец. Что значит — не лезет? Правильно, это не девичий ротик… Сначала пальцем расковыряй… Больно? А ей не больно было? Если хочешь жить, терпи, — она приставила автомат к его затылку. — Дернешься, башку снесу.
Уже через минуту стало ясно, что Павлуша испытывает боль, сопоставимую разве что со страданиями человека, сунувшего свой член в кипяток. Другой на его месте давно бы спровоцировал Верку на выстрел и тем самым положил бы конец этим мукам, но Павлуша был не таков. Он жаждал жизни так сильно, как это умеют делать только совершенно никчемные, гнусные да вдобавок еще и глупые люди.
Он грыз зубами сухой древесный мусор, из которого состоял муравейник, он то ревел, как слон, то пищал, как мышь, он обмочился и обгадился, но головой даже не шевельнул. Когда Верка, потрясенная мерой его терпения, отступила назад и ствол перестал холодить затылочную кость, Павлуша проворно отбежал в сторону и там стал совершать прыжки, на которые вряд ли были способны даже воины саванны.
По всему его телу шныряли рыжие крупные муравьи, а то, что висело в паху, напоминало недавно вышедший из улья пчелиный рой. Продолжая подпрыгивать, Павлуша стряхивал с себя насекомых, и скоро стало заметно, что придуманная Веркой экзекуция повлияла на орудие его греха даже в положительную сторону — и до длине и по объему оно увеличилось едва ли не вдвое, хотя и выглядело не вполне эстетично: багровая кожа во многих местах полопалась и сквозь нее проглядывала нежно-розовая плоть, сочащаяся сукровицей.
— Это тебе за девочку, — сказала Верка, вскидывая автомат к плечу. — А сейчас получишь за мальчика.
Но тут холодная гулкая пустота, направлявшая все ее последние поступки, куда-то исчезла, и Верка опять стала такой, какой была раньше: маленькой женщиной, совсем недавно ощутившей в себе зарождение новой жизни. С трудом сдерживая слезы, она натянула просторные Павлушины ботинки — босой человек в саванне, если только он в ней не родился, почти что смертник, — облила его одежду остатками спирта и подожгла. Потом закинула за спину автомат и кружным путем двинулась к реке.
Деревню Мбори сожгли не аггелы, которых тогда еще и в помине не было, а обыкновенные дружинники из отряда самообороны, но первые цветочки идей каинизма, источающие завораживающий аромат безнаказанного насилия, проклюнулись именно в этой среде.
Громко стуча чересчур свободными ботинками и все время поправляя сползающий с плеча автомат, Верка шла по улицам родного Талашевска с тем же чувством, с каким досужие туристы ходят по Помпеям и Геркулануму.
Вокруг был чужой город. Более того, вокруг был чужой город, разрушенный неведомым катаклизмом и сохранивший только жалкие приметы былого: вывеску «Сберкасса» над зданием, в котором из денежных банкнот разводят костры, газетный киоск, ныне при помощи мешков с песком переоборудованный в огневую точку, продуктовый магазин, где не только продуктов, но даже мышиных экскрементов не найти, недвижимые автомобили, превращенные в уличные сортиры, и уличные сортиры, превращенные в братские могилы.
