давать не стала — пусть себе входит в роль.
Давно известно, что на избранную жертву следует нападать в самое неудобное для неё время. На мусульманина — в священный месяц Рамадан. На еврея — в Судный день. На русского — воскресным утречком. На медведя — в период зимней спячки. На лососей — при нересте. На мух — в момент спаривания. На девственницу — всегда и всюду.
Руководствуясь этим иезуитским принципом, Кондаков и Цимбаларь выбрали для визита на Воскресенское кладбище тот ранний час, когда трудящаяся публика, мучимая последствиями вчерашних излишеств, ещё только собирается поправить здоровье, а потому представляет собой столь же легкую добычу, как токующий глухарь или линяющая гадюка.
Пока Цимбаларь держал под неусыпным надзором всю кладбищенскую братию, ожидавшую наряда на работу. Кондаков беседовал в конторе с директором. Когда они вышли наружу, Кондаков был подозрительно весел, а директор, наоборот, хмур.
Оглядев своё разномастное воинство, даже и не подумавшее при этом встать, он тоном, не обещавшим ничего хорошего, осведомился:
— Кто бригадирствовал в девяносто восьмом году?
— Да вроде бы я, — с кучи досок неохотно поднялся работяга, шею которого украшала толстенная золотая цепь.
— Стало быть, Шлямин... — заранее кривясь, молвил директор. — Тогда всё ясно... Это ты ставил памятник маршалу Востроухову?
— Дайте припомнить... Вы имеете в виду стелу из итальянского габбро с бронзовым барельефом?
— Именно.
— Ну я. — Шлямин кивнул и почему-то снял шапку.
— С кем?
— С Никишиным, как всегда.
— А где он?
— Да тут, недалече. — Шлямин оглянулся куда-то себе за спину.
— Опять опаздывает?
— Никак нет. Мы его год назад в бесхозную могилу подхоронили. С разрешения вашего предшественника господина Айрапетянца.
— Действительно... Как я мог забыть... — Если директор и смутился, то лишь на самую малость. — Слушай сюда, Шлямин. Отведёшь вот этих... кхм... товарищей к могиле маршала. А там они зададут тебе несколько вопросов.
Шлямин по своему обыкновению хотел вступить в полемику, но, встретившись взглядом с Цимбаларем, сразу передумал и сделал рукой приглашающий жест — прошу, дескать, следовать за мной.
Сотоварищи проводили его гробовым молчанием, и лишь один-единственный сиплый голос сочувственно произнёс:
— Допрыгался, Шлёма. Хорошо ещё, если без конфискации дадут.
— Молчать! — заорал директор. — Разойдись по рабочим местам! И чтоб сегодня ни-ни! Кого пьяным поймаю, лично закопаю в землю...
Шлямин имел вид человека, который по воле не зависящих от него обстоятельств зарабатывает гораздо больше, чем можно пропить. Отсюда была и его золотая цепь, и часы «Ориент», и дорогие сигареты, которые он курил почти непрерывно, зажигая одну от другой.
А в остальном это был типичный русский вахлак — всклокоченный, небритый, гнилозубый, обутый в кирзовые сапоги и подпоясанный солдатским ремнем, из-под которого торчала брезентовая спецовка.
На вопросы оперов Шлямин отвечал уклончиво и всё — как хорошее, так и плохое — валил на своего напарника Никишина, ныне пребывающего на том свете.
Кладбище по площади не уступало какому-нибудь провинциальному городку, и топать пришлось довольно долго, держась пустырей и стороной обходя густозаселенные участки. В конце концов они остановились возле надгробья, выделявшегося среди других аналогичных сооружений как размерами, так и аляповатой роскошью. Трёхметровый гранитный обелиск венчала маршальская звезда, а плита, прикрывшая могилу, размерами превосходила стол для пинг-понга.
Внутри вычурной алюминиевой ограды всё было засажено заморскими декоративными растениями, посыпано мраморной крошкой и тщательно прибрано.
— Видать, не забывают родственнички, — сказал Кондаков, с завистью приглядываясь к этому грандиозному некрополю.
— Да какое там! — Шлямин пренебрежительно сплюнул. — Это из соседней части солдатиков присылают. Маршал всё же, а не рвань подзаборная...
— Сооружение впечатляющее, — похвалил Цимбаларь, — Хоть и не Тадж-Махал, но что-то в том же духе... И всё это вы вдвоём соорудили?
— А что тут такого? — пожал плечами Шлямин. — День работы. Правда, погрузчик помогал.
— Неплохо, наверное, заработали?
— Уже и не помню... Да и какие деньги в девяносто восьмом году! Слёзы кошачьи...
— Когда вы памятник ставили? — осведомился Кондаков. — Сразу после похорон?
— Сразу нельзя. Годик надо подождать, чтоб земля осела.
— Короче говоря, в течение года могилу мог вскрыть любой, кому это только заблагорассудится?
— Эту не мог, — нажимая на первое слово, ответил Шлямин.
— Почему?
— В день похорон на могилу положили гранитную плиту, — кивнув в сторону надгробья, сказал Шлямин. — Краном подавали... Такое, говорят, распоряжение маршал перед смертью сделал.
— Плита, конечно, знатная. — Цимбаларь обошёл вокруг могилы. — Тонны на две потянет... А со стороны к гробу подобраться можно? Так сказать, наклонным шурфом...
— Тогда пришлось бы и этих жмуриков потревожить. — Шлямин указал на соседние могилы, расположенные к маршальскому захоронению почти вплотную. — Да и мы бы такую самодеятельность сразу заметили. Как-никак, каждый холмик здесь знаем.
— Когда вы водружали обелиск, оградка уже стояла? — спросил Цимбаларь.
— Да. Ограду почти сразу поставили.
— Вы её потом не трогали?
— Зачем? Нам она не мешала.
Видя, что Шлямин слегка расслабился, Кондаков огорошил его совершенно неожиданным вопросом:
— Скажите, а вы не помните случай, когда возле этой могилы нашли зверски избитого человека?
— Чего не помню, того не помню. — Шлямин явно тяготился этим разговором. — Здесь каждый божий день что-то находят. То женские трусы, то пустые бутылки, то кучу дерьма... Не кладбище, а проходной двор! Всякий сброд сюда словно магнитом тянет.
— Теперь я должен задать вам официальный вопрос. — Кондаков грозно сдвинул брови. — На данной могиле имеются какие-либо следы вскрытия? И учтите, за лжесвидетельство вы будете нести ответственность, установленную законом.
— Лично я ничего не вижу, — буркнул Шлямин.
— Вы за свои слова отвечаете?
— Ясное дело...
— Так и запишем... Вернее, запомним. Но предупреждаю — ваше свидетельство будет проверяться и перепроверяться.
— Дело ваше...
