— Ты — трус и глупец. Все вы трусы и глупцы. Попробуйте сломить этого ребенка! Вам никогда не удастся сделать это! Вы никогда не научите его бояться знаний и правды.
Лен улыбнулся. “Спасибо, бабушка, — подумал он. — Я запомню”.
Ночью, когда все в доме крепко спали, Лен перекинул через плечи связанные сапоги и вылез через окно на крышу летней кухни, оттуда — на ветку персика, затем спустился на землю. Крадучись, он миновал двор, пересек дорогу и только там натянул сапоги, а затем быстро зашагал через поле. Впереди неясно вырисовывался в темноте лес. Лен ни разу не оглянулся.
В лесу было темно, страшно и одиноко. Он вышел на поляну и присел на знакомую корягу, где так часто сидел когда-то, прислушиваясь к ночному концерту лягушек и спокойному журчанию Пиматаннинга. Мир казался необъятным.
На юго-востоке показалась светлая полоска, сначала грязно-серая, затем серебряная. Лен ждал.
“Нет, Исо не придет, он побоится, и я пойду один”, — думал Лен, и от этих мыслей становилось как-то не по себе. Лен поднялся, прислушался и увидел тонкий краешек луны. Предательский голос нашептывал: “Ты можешь еще вернуться, влезть обратно в окно, и никто ничего не узнает”. Лен изо всех сил вцепился в корягу, стараясь преодолеть эту слабость.
В темноте послышался шорох, и на поляну вышел Исо. Некоторое время они пристально смотрели друг на друга, словно ночные совы, ослепленные ярким светом, затем схватили друг друга за руки и рассмеялись.
— Публично высечь! — повторял Исо. — Публично высечь! Черта с два!
— Мы пойдем вниз по реке, по течению, — сказал Лен. — Пока не отыщем лодку.
— А что потом?
— Потом мы продолжим путь. Одни реки впадают в другие. Я видел это на картине в учебнике истории. Если долго-долго плыть, мы попадем в Огайо, а это самая большая из окрестных рек.
— А при чем тут Огайо? — упрямо возразил Исо. — Это ведь на юге, а Барторстаун на востоке.
— Восток занимает куда как больше места, чем ты предполагаешь. Вспомни, что говорил голос из радио? Груз на реке, его можно разгружать, как только что-то… В общем, эти люди из Барторстауна говорили о грузе, который туда направляется. В конце концов рек много, и там обязательно должны быть лодки.
Исо с минуту помолчал, а затем произнес:
— Ну ладно. Все равно начать придется отсюда. Кто знает, может, мы были правы относительно Хостеттера, а может, и нет. А вдруг он расскажет своим о нас по радио и они помогут нам, кто знает?
— Да, — подтвердил Лен, — кто знает?
И мальчики двинулись на юг по берегу реки. Луна освещала их путь. Журчала вода, пели лягушки, и слово Барторстаун звоном большого колокола стучало в голове Лена.
Часть 8
Спокойные коричневатые воды Пиматаннинга впадают в Шенанго. Шенанго продолжает свой путь, встречаясь с Махоунингом, и обе реки впадают в Бивер. Би-вер впадает в Огайо, которая величественно несет свои воды на запад, сливаясь с Отцом Рек.
Время, как и реки, тоже бежит без остановки, и маленькие частички его сливаются в большие: минуты — в часы, часы — в сутки; проходят месяцы, годы, вчерашние мальчишки становятся мужчинами, остаются далеко позади мили долгих поисков. Но все же легенды продолжают быть легендами, мечты — мечтами, тускло мерцающими где-то вдали, может, там, где заходит солнце.
Но город Рефьюдж и золотоволосая девочка действительно существовали.
Рефьюдж совсем не похож на Пайперс Ран. Его границы превышали пределы, указанные в законе. Но главное отличие было не в этом. Жизнь в Пайперс Ране текла медленно и размеренно, строго подчиняясь временам года. Рефьюдж же бурлил. Люди быстрее двигались, быстрее соображали, громче говорили, улицы по ночам шумели от перестука колес фургонов и повозок, голосов портовых грузчиков.
Рефьюдж был расположен на северном берегу Огайо. Когда-то его название[1] вполне соответствовало назначению: здесь в период Разрушения укрывались беженцы из других городов. Через Рефьюдж проходили торговые маршруты, доходящие до Великих Озер; днем и ночью грохотали фургоны, груженные пушниной, шерстяной одеждой, мукой и сырами. С востока на запад плыли по реке баржи со шкурами, салом, соленой говядиной, углем, металлическим ломом из Пенсильвании, соленой рыбой из Атлантики, гвоздями, бумагой и ружьями.
С весны до поздней осени лодки, паромы и баржи следовали по этому пути.
Лен и Исо никогда раньше не видели моторов, и сначала даже испугались их шума, но скоро привыкли. Зимой они работали в маленьком литейном цехе в устье Бивера, где делали паровые котлы. Тогда им казалось, что они помогают механизировать весь мир. Нью-меноннайтцы категорически отказывались от использования какой-либо искусственной силы, но люди, управляющие лодками, придерживались иного мнения. Им нужно было доставлять груз вверх по течению, справляться с таким нелегким делом помогали простейшие моторы. Ради этого пренебрегали запретами.
На противоположном берегу, как раз напротив Рефьюджа, расположился маленький городишко Шедвелл. Он был во много раз меньше Рефьюджа и гораздо моложе его, но разрастался быстро, Лен и Исо заметили это сразу.
Население Рефьюджа попросту игнорировало Шедвелл, возникший только потому, что торговцев сахаром, ситцем и табаком конкуренты вытеснили с рынков. Тогда на другом берегу были возведены временные навесы, пристань, и не успели жители Рефьюджа опомниться, как все это превратилось в небольшой городок с собственными складами, названием и растущим населением.
В Рефьюдже было немного нью-меноннайтцев. Большая часть населения принадлежала к Церкви Всеобщего Благодарения, и называли они себя келлерийтцами, в честь Джеймса Келлера, основавшего эту религию. Лен с удивлением обнаружил, что некоторые нью-меноннайтцы занялись коммерцией, забыли веру и не хотели возвращаться в Пайперс Ран. Они давно перестали бояться всего, что пугало их в детстве. Их волосы были теперь коротко остриженными, а щеки — гладко выбритыми. Среди келлерийтцев существовал обычай гладко бриться до свадьбы, женатые же мужчины сразу отпускали бороды.
Каждую субботу мальчики вместе с семьей Тэйлора ходили в церковь. Они быстро свыклись с местными нравами и обычаями, иногда им казалось, что они живут в Рефьюдже с самого рождения. Порой Лен ловил себя на мысли, что они забыли, зачем пришли в этот город и что ищут. И тогда Лен вспоминал ночь у реки, лесную прохладу и прелый запах листьев. Всплывало в памяти лицо отца, когда он поднял кнут и со свистом опустил его на спину Лена, помнил, как ныла от побоев спина. Но все труднее было припомнить, что же чувствовал тогда Лен. Он напрягал свою память, иногда у него ничего не получалось, иногда — и это было хуже всего — его прежние чувства казались просто абсурдом. Всплывали перед глазами родительский дом, отец с матерью, бабушка. Горькие воспоминания болью отзывались в сердце. В такие минуты он думал: “Я оставил их ради какого-то названия, ради голоса из коробки. И где же это все?” Лен казался себе предателем, и думы обступали его со всех сторон, словно горные вершины.
Время делало свое: Лен вырос, возмужал, появилось много нового, что теперь волновало его, особенно золотоволосая девочка по имени Эмити.
Была середина июля, жаркий, безветренный вечер, темнота почти поглотила яркие краски заката. Лен сидел, неподвижно опустив голову и сложив руки, глядя на остатки молочного пудинга в тарелке. Исо в такой же позе сидел справа, а золотоволосая девочка — напротив. Ее отец сейчас произносил молитву, восседая во главе стола, мать почтительно слушала.
“…простер одеяние милосердия твоего и укрыл нас в день Разрушения…”
Эмити бросила быстрый взгляд из-под пушистых ресниц сначала на Лена, затем на Исо.
“…благодарение наше за милость твою…”
Лен почувствовал этот взгляд: кожа его была очень чувствительна к подобным вещам. Не поднимая
