гвардейцы. Встав под окнами, они стали кричать рабочим, чтобы те немедленно прекратили калечить мебель. В этот момент появился герцог Мэнский:
— Это я распорядился, — сказал он. Сей молодой человек двадцати одного года от роду был сыном мадам де Монтеспан от короля. Возросший под крылом мадам де Ментенон, он с обожанием отиосился к бывшей воспитательнице; мать же свою искренне презирал.
Естественно, супруга короля использовала его в той глухой борьбе, которую вела с бывшей фавориткой. А та, устав от унижений и завуалированных оскорблений, исходивших от кроткой мадам де Ментенон, в минуту раздражения заявила Людовику XIV, что собирается удалиться в монастырь Сен- Жозеф.
Король, подстрекаемый женой, немедленно дал согласие и принял решение передать ее апартаменты герцогу Мэнскому.
Этот превосходный молодой человек не стал ждать ни секунды. Устремившись к матери, он без излишних церемоний передал ей приказ короля [Ср. у Сен-Симона: «Он действовал заодно с епископом Мо, чтобы ускорить отъезд мадам де Монтеспан. Он хвастался, что сам пришел торопить ее и убеждал навсегда оставить двор. Он с величайшей охотой вызвался передать ей приказ короля и сделал это, не щадя ее. Тем самым он показал, что безгранично предан мадам де Ментенон».
Мадам Дюнуайе, в свою очередь, пишет: «У сына хватило жестокости объявить матери, что ей должно покинуть двор и освободить покои, которые он же и занял уже на следующий день герцог Мэнский немедленно отправил в Кланьи вещи матери, а мебель приказал выкинуть в окно мантилью, „потаскуха“ безмолвно наслаждалась триумфом…]. Поскольку мадам де Монтеспан притворилась, что не понимает, он призвал двоих слуг, дабы очистить помещение, отныне предназначенное ему самому.
«Переезд» начался тут же. Когда первые стулья полетели в окно, мадам де Монтеспан уложила свой жалкий багаж, села в карету и в слезах, почти тайком, оставила дворец, «где сверкала более чем королева…».
«Она вернулась в Париж, — сообщает невозмутимый Данжо в своем „Дневнике“, — и сказала, что вовсе не собирается покидать двор, что иногда будет встречаться с королем, что, по правде говоря, ее мебель перевезли с излишней поспешностью».
Мадам де Монтеспан могла сколько угодно скрывать свое поражение; у двора не осталось никаких сомнений, что царствование ее окончательно завершилось и что мадам де Ментенон одержала безогорочную победу.
Закрывшись в своей комнате, погрузившись в глубокое кресло с балдахином, закутавшись в шали, шарфы мантилью, «потаскуха» безмолвно наслаждалась триумфом.
Разумеется, она ничем не выдала радости и торжества.
Напротив. Когда несколько месяцев спустя аббатиса монастыря Фонтевро, где нашла убежище мадам де Монтеспан, отправила ей письмо с приветом от бывшей фаворитки, мадам де Ментенон отозвалась елейно-лицемерным посланием:
«Я счастлива получить весточку от мадам де Моитеспан. Я опасалась, что она неверно истолкует мои намерения. Ведает Господь, заслужила ли я подозрения. Мое сердце навеки с ней».
Сидя под балдахином из розового шелка, полу прикрыв черные блестящие глаза, супруга короля держала в руках все нити Версаля.
Однажды, в ходе совета, Людовик XIV сказал ей:
— Пап именуют Ваше святейшество; королей — Ваше величество, принцев — Ваша милость; а вас, мадам, надо было бы называть Ваша твердость.
Очень довольный своей шуткой, он отныне только так и обращался к ней. И можно представить себе, какое выражение появлялось на лицах у иностранных послов, когда король во время официальных приемов поворачивался к мадам де Ментенон со словами:
— Что скажет об этом Ваша твердость?
В конце 1691 года эта женщина, которая занималась решительно всем, постановила, что мадемуазель де Блуа, сестра ее любимого «ребенка», герцога Мэнского, должна выйти замуж за герцога Шартрского, сына Месье и принцессы Пфальцской.
Мадемуазель де Блуа было пятнадцать лет, герцогу Шартрскому — семнадцать.
Этот юноша, которому предстояло стать одним из величайших развратников нашей истории, уже начал свою блистательную карьеру. Правда, ему в этом оказал неоценимую помощь наставник — аббат Дюбуа. Вечером, завернувшись в плащ, достойный священнослужитель отправлялся на поиски молоденьких белошвеек, покладистых горничных или пухленьких прачек, чтобы отвести их в покои своего, ученика.
И юный герцог до рассвета исправно выполнял домашние задания, руководствуясь богатым жизненным опытом воспитателя.
«Уже в тринадцать лет мой сын стал мужчиной, — с гордостью писала Мадам, — его обучила одна знатная дама».
Речь шла о мадам де Вьевиль, чьи наставления не пропали втуне. В пятнадцать лет Филипп, желая поделиться накопленными познаниями с приближенными, заманил в свою спальню тринадцатилетнюю девочку Леонору, дочь привратника в Пале-Рояле. Увы! не овладев еще в должной мере наукой любви, «он излишне затянул момент наивысшего наслаждения, хотя ему следовало подумать о последствиях».
В результате Леонора забеременела.
Рассерженный привратник пришел жаловаться Мадам. Та, расхохотавшись, заявила, что счастлива: сын уже научился преподносить подарки девушкам.
Когда же отец Леоноры сделал попытку возмутиться, она наговорила ему таких вещей, что бедняга был совершенно оглушен. В качестве последнего аргумента он услышал от нее следующее: «если бы его дочь не давала другим надкусывать свой абрикос, то ничего бы и не случилось».
Привратник ушел в ужасе. Он и представить себе не мог, что принцесса способна изъясняться подобным образом.
Однако Мадам ни в чем не походила на обычных принцесс. Эта толстая баварка, дочь курфюрста Пфальцского, разительно отличалась от изящной Генриетты Английской, которую заменила в постели и в сердце Месье.
Свою собственную внешность она описывала с юмором: «Жир мой располагается не самым лучшим образом, что меня не красит. У меня, простите великодушно, задница устрашающих размеров, огромные бедра и плечи, обвислое брюхо, плоские шея и грудь; говоря по правде, я безобразна, но, по счастью, меня это совершенно не волнует…»
А в заключение она добавляет: «Я квадратная, как игральная кость…»
У этой женщины не только бицепсы были, как у грузчика, — она и выражалась соответствующим образом, и король несколько раз делал ей замечания по поводу излишне вольных словечек. Сохранилось любопытное письмо, где она жалуется на «головомойку», полученную от Людовика XIV.
Вот оно:
«Король прислал своего исповедника к моему и закатил мне сегодня утром жуткую головомойку, упрекая в трех прегрешениях. Во-первых, я несдержанна на язык и посмела сказать Монсеньеру дофину, что у него „ни кожи, ни рожи“. Во-вторых, я позволяю своим фрейлинам заводить ухажеров; в-третьих, я шутила с принцессой де Конти по поводу ее ухажеров, и эти три вещи так рассердили короля, что он запретил бы мне появляться при дворе, если бы я не была женой его брата. Я же отвечала: что касается Монсеньера дофина, то я и в самом деле ему это сказала, однако мне всегда казалось, что нет большого греха, если женщина не испытывает влечения к мужчине… А если я говорила откровенно об его… (следуют два слова, которые невозможно цитировать), то здесь вина короля, а вовсе не моя. Он сто раз повторял при мне, что в семейном кругу скрывать нечего. Если он больше так не думает, то надо было меня предупредить…»
Принцесса Пфальцская не только изъяснялась как кучер и писала непристойные письма, но и вела себя чрезвычайно неприлично. Так, она любила принимать друзей, сидя на стульчаке, и вести с ними разговоры, сюжет которых несложно угадать; и в целом «она обожала непристойности, шокирующие общество, к чему, о частности, был очень чувствителен Людовик XIV».
Несмотря на столь вольные манеры, принцесса Пфальцская очень гордилась своим высоким положением и смотрела сверху вниз на прочих придворных. Когда она узнала, что король и мадам де
