прежде не случалось никогда, и он стал говорить ей обо мне с добавлением похвал, о которых я умолчу, и с глубокой признательностью за мою дружбу, сказав, что я его полностью убедил и что он не пойдет на церемонию, дабы сделать мне приятное.
Парабер, также превознося меня, сказала, что я совершенно прав, однако регенту все равно надо идти. Удивленный, герцог Орлеанский воскликнул, что она сошла с ума.
— Пусть я сошла с ума, — возразила она, — но вы все равно пойдете.
— Восхитительная логика, — произнес он, — ты же сама сказала, что господин де Сен-Симон совершенно прав. Зачем же мне идти?
— Зачем?
— А затем!
— Это не ответ, — рассмеялся он. — Затем! Скажи, зачем мне идти, если, конечно, можешь.
Они препирались таким образом некоторое время, а потом она призналась:
— Хорошо, я вам скажу. Вы сами знаете, что четыре дня назад мы крупно повздорили с аббатом Дюбуа и еще не помирились. От этого дьявола ничего не скроешь: он узнает, что мы спали здесь сегодня ночью. И если завтра вы не пойдете на церемонию посвящения, он во всем обвинит меня и не простит мне этого никогда. Он станет нашептывать вам гадости, подстраивать мне пакости и непременно добьется своего: мы поссоримся. А я этого не хочу, оттого и прошу вас пойти на церемонию, хотя господин де Сен- Симон совершенно прав.
Герцог Орлеанский еще сопротивлялся, но слабо и наконец уступил, решив пойти на церемонию».
И «прямо из объятий Парабер регент прибыл на торжества по случаю назначения Дюбуа архиепископом, дабы закончить день сходно с началом».
В Валь-де-Грас Филипп Орлеанский веселился от души. Сидя на трибуне, он лорнировал прелата и громко смеялся, когда бывший наставник попадал в затруднительное положение.
Архиепископу Камбре и в самом деле приходилось нелегко: он с большим трудом преклонял колени перед алтарем, ибо, как говорит Монже, «страдал недержанием мочи, и отцу Себастьяну, знаменитому механику из Академии наук, было поручено соорудить ему судное отводной трубкой и губкой. Ни о чем не подозревавшие кардинал де Горан, проводивший освящение, и епископы Нантский и Авраншский, помогавшие ему, совершали богослужение в привычном размеренно торжественном ритме, и новому архиепископу по возвращении в Пале-Рояль пришлось полностью переодеться, что он и сделал, проклиная судно, в котором ничего не задержалось…»
Так завершилась эта невероятная церемония…
АРХИЕПИСКОП КАМБРЕ СТАНОВИТСЯ КАРДИНАЛОМ БЛАГОДАРЯ ЖЕНЩИНЕ
В Камбре без всякой радости встретили известие о назначении аббата Дюбуа. Зато в столице это событие отмечали с большим размахом. Послушаем, что говорит по этому поводу шевалье де Раван: «Во всех парижских борделях новость приняли с ликованием, а затем отпраздновали в соответствии с необыкновенными обычаями, принятыми в этих школах наслаждения».
Девица Фийон (знаменитая содержательница публичного дома, о которой нам уже приходилось рассказывать) отличилась и тут, позволив себе выходку, совершенно невероятную по наглости и дерзости. Шевалье де Раван описывает эту сцену, которая в наше время представляется просто немыслимой:
«Как-то утром Фнйон, одевшись самым скромным образом, отправилась к принцу в Пале-Рояль и застала его в обществе многочисленных фаворитов. Регент, узнав ее издали, сразу настроился на веселый лад и сказал:
— Взгляните, господа, это нечто новенькое: Фийон в обличье кающейся грешницы!
— Увы! Так оно и есть, Монсеньер, — отвечала эта чертовка, ибо отнюдь не была глухонемой, — всему приходит свое время.
Принц, никогда не упускавший случая посмеяться, спросил ее, с каким делом она пожаловала.
— Могу ли я, — сказал он, — чем-нибудь поддержать твой порыв к добродетели?
— Вы легко можете это сделать, Монсеньер, — отвечала бесстыдная бабенка. — Хотя мне ведомы соблазны мира, да и сама я много раз уловляла в сети невинность, пришла пора отрешиться от мирских желаний. Вот почему, желая оградить себя от них, я вознамерилась удалиться в монастырь. Вы так снисходительны к людям моего звания, что даруете им освященные церковью убежища, а потому надеюсь, что и меня облагодетельствуете своей добротой. Итак, нижайше прошу Ваше королевское высочество пожаловать мне аббатство. Никто не сможет лучше меня наставлять и воспитывать юных девиц. Это пойдет на пользу и им и мне, так что, молю, не откажите в просьбе моей.
Все присутствующие, включая принца, расхохотались. Что до меня, то я и сейчас смеюсь, когда пишу эти строки. Несомненно, это была самая остроумная и вместе с тем самая дерзкая выходка, какую можно только представить. Принц, задыхаясь от смеха, произнес:
— Клянусь Богом, всей государственной казны не хватит на содержание твоих девиц, если дать тебе аббатство.
— Что тут такого? — возразила она. — Конечно, мне далеко до некоторых аббатов, а то бы я потребовала архиепископство.
Принц был добр и любил хорошую шутку, а потому просто отослал ее, сказав, что ей следует каяться в грехах по меньшей мере год, после чего он подарит ей скит, где в услужении у нее будут две самые старые и уродливые дуэньи, каких только можно найти в Италии. Она удалилась с гордо поднятой головой и с вызывающим видом, весьма отличным от прежнего притворного смирения, и все слышали, как она довольно громко заявила, что предпочитает нынешний свой монастырь. В одно мгновение об этом происшествии узнал весь дворец, а уж из окон дворца история долетела до окраин Парижа»
Дюбуа и во всеуслышание осведомилась, отчего тот перестал заглядывать.
— Вы много потеряли, — добавила она, — мне только что привезли хорошенькую девочку, еще нетронутую.
Эти излишне вольные речи привели в смущение нового архиепископа, и он попросил переменить тему.
— Не вводите в смущение невинные души, — сказал аббат.
Фийон безудержно захохотала. «В ее присутствии он впервые изъяснялся с такой скромностью», — говорит Монже.
— Сам заткни глотку, кюре из борделя! Если ты теперь в сводниках у папы, так и слово тебе не скажи?
Надо признать, это была своеобразная манера объясняться с архиепископом. Дюбуа не нашелся что возразить и быстро прошел к себе, где слуги стали свидетелями его безумного гнева. Уверяют, что он разъярился настолько, что и говорить не мог, а лаял от бешенства, раздирая на себе сутану.
Занятное, должно быть, зрелище…
Если таким образом позволяла себе говорить с новоиспеченным прелатом проститутка, то как же обходился с ним Филипп Орлеанский?
Очень просто: он его колотил.
Вот что рассказывает об этом Монже:
«Регент, не имевший привычки уважать аббата Дюбуа, не церемонился и с архиепископом Дюбуа. Когда тот однажды совершил оплошность или чем-то не угодил Е. К. В. (Его королевскому высочеству), то
