определяют, перейдешь ты на следующий уровень или нет. Для нас – самое тяжелое время.
Тоцци почесал в затылке. Господи Иисусе, вот так дела.
– А сколько вас здесь? Я имею в виду в Америке?
Такаюки пожал плечами.
– Трудно сказать. Здесь, на птицефабрике, нас шестьдесят два человека. На корабле, на котором я приехал, было по меньшей мере три сотни школьников, и, насколько нам известно, уже пришло несколько таких кораблей.
Господи Иисусе Христе! Эта задница Иверс, конечно, захочет знать, какого черта он делал здесь ночью, как он попал внутрь и все такое прочее. Но теперь это все не важно, все это дерьмо собачье. Такое выше формальностей закона и правил Бюро. Господи ты Боже мой, да ведь этих ребят здесь держат, как рабов, против их воли.
– Ну ладно, – объявил Тоцци всем собравшимся, – кошмар позади. Я отопру оба трейлера, а ты, Такаюки, все объяснишь ребятам. Вы посидите здесь, пока я что-нибудь соображу, Позвоню, попрошу подкрепления, через пару часов прибудут автобусы...
Чья-то рука крепко схватилась за локоть Тоцци.
– Мы не можем ехать с вами, – в отчаянии зашептал Такаюки. – Масиро выследит нас. Он нас убьет, так же как и других. Его меч настигнет нас. Вы не можете так поступить с нами!
– Ну успокойся же. – Тоцци положил руку ему на плечо. – Мы в состоянии вас защитить. Я это тебе гарантирую. Ты не должен больше переживать насчет Масиро.
– Ваша защита нас не спасет. Масиро самурай, настоящий самурай. Всю свою жизнь он посвятил убийству. Якудза найдут нас, потом позовут его. Так они держат нас в покорности. Если мы пойдем с вами, Масиро нас найдет. И убьет нас всех, всех до единого. Я это знаю. А теперь, пожалуйста; уходите и снова заприте нас. Пожалуйста – вы и так уже слишком долго здесь.
– Но...
– Пожалуйста! Уходите!
Тоцци заглянул ему в глаза и увидел в них только страх. Тот горячий, прилипчивый запах появился снова. Внезапно стало нечем дышать. Лишь через минуту Тоцци сообразил, что то был запах страха. Тоцци чувствовал, как страх поднимается вокруг, как воды прилива, студеные и мутные. Он глубоко вздохнул и для вящей уверенности сунул руку под пиджак, где был пистолет.
Тоцци всматривался в бледные лица, ища хоть какого-нибудь ободрения, хоть кого-нибудь, кто хотел бы спастись. Но таких не нашлось. Лица выступали из темноты, как беспомощно висящие плоды на обреченном дереве. Тоцци прикинул, что можно сделать. Связаться с отделом иммиграции, пусть они устроят рейд на птицефабрику. Но как насчет других рабов, которых ввез Д'Урсо? Кто знает, сколько их? Сотни, тысячи? Д'Урсо, прохиндей, конечно же, не расскажет, где они. И сможет ли один рейд реально повредить этой работорговле? Разумеется, можно упрятать Д'Урсо, но кто-нибудь другой из семейства Антонелли займется этой работой. Рабы не перестанут поступать.
Тоцци прямо слышал, как Иверс говорит ему: «Бюро не приветствует личной инициативы». Он должен поставить Бюро в известность, но, зная Иверса, можно предположить, что это принесет больше вреда, чем пользы. Иверс поставит в известность ньюаркское отделение, и вместе они пустят в ход тяжелую артиллерию, накроют Д'Урсо, загарпунят его, как акулу, и выставят на обозрение фоторепортеров. Иверс и слышать ничего не захочет о других рабах. Что-то у тебя не так – сам и выкручивайся. Такие у него понятия. Он знать ничего не хочет о том, что портит картину.
Тоцци обвел глазами трейлер, вгляделся в эти умоляющие, испуганные лица, обращенные к нему со всех сторон, и принял наконец решение. Подобный страх следовало уважать. Он повернулся к Такаюки.
– Ладно. Как хотите.
Потом он выпрыгнул из трейлера и не спеша закрыл за собой дверь. Ржавая щеколда мерзко заскрипела, но теперь это его ничуточки не тронуло. Продев замок, он долго держал его в руке, пока наконец не замкнул. И медленно побрел назад по освещенной прожектором площадке, оглядываясь на три трейлера, все еще ошеломленный тем, что увидел, и спрашивая себя, какое же адово чудище сумело внушить такой страх этим бедолагам. Он взглянул вверх, на черные высоковольтные провода над трейлерами, затем перевел взгляд на красные огоньки, которые то загорались, то гасли над гигантскими нефтехранилищами, выстроившимися у реки. И представил себе Годзиллу, вдребезги разносящего Токио.
Чудище по имени Масиро. Вот что это за чудище.
Он все глядел на мигающие огни и думал, какого дьявола ему теперь следует делать.
Глава 20
Нагаи отвернулся от сцены с ее воплями и мельканием, когда им на столик принесли рыбу, которая называлась фугу, и официантка поклонилась, ставя безобразину перед Хамабути. Толстая рыбина лежала на боку, как буксирное судно, севшее на мель, и один ее мертвый глаз был направлен прямо на Нагаи. Нагаи тоже уставился на рыбу и про себя вздохнул. Он никогда особенно не любил фугу, и вся эта церемония – просто скучища. Конечно, сначала, первые раза два, она казалась опасной, возбуждающей, – последняя проверка на преданность, сущность Фугукай. Но со времени своего изгнания в Америку Нагаи забросил ритуал, хотя никогда не признавался в этом Хамабути. Не то чтобы он забыл, как разрезать рыбу, или его люди были слишком малодушны, чтобы пробовать потенциально смертельное блюдо, предложенное боссом. Дело в том, что единственный сорт рыбы фугу, какой можно достать в Америке, не ядовит. И весь ритуал, заключающийся в том, чтобы заставить людей смотреть, как ты аккуратно извлекаешь смертоносную печень и яичники, и тем самым проверить их верность и преданность, теряет всякий смысл с американской фугу. Всякий смак пропадает. Что это за церемония, если нет риска, что кто-нибудь упадет мертвым за столом? Но с Хамабути все совсем по-другому. Старому боссу всегда для церемоний доставляли настоящую рыбу, где бы дело ни происходило. Счастливчик.
Нагаи вновь посмотрел на сцену, где две молодые женщины в традиционных набедренных повязках борцов сумо тузили друг друга, а избранное общество респектабельных бизнесменов из его страны подбадривало их пронзительными криками. Интересно, что бы подумали их респектабельные американские партнеры, если бы узнали об этом заведении? Немножечко Гиндзы в самом сердце Манхэттена. Всякому нужно немного повеселиться и расслабиться время от времени, даже респектабельным ублюдкам. Нагаи вновь стал следить за женщинами-борцами, которые наскакивали друг на друга и каждая старалась вытолкнуть соперницу за пределы белого круга, нарисованного на сцене. Вряд ли это японские девушки, подумал он. С такими-то сиськами. Он взглянул на официантку для сравнения, но ее сиськи, даже если таковые и имелись, скрывались за складками кимоно. Нет, у японок сиськи вовсе не такие, как у тех двух, на сцене. Они не болтаются и не трясутся, как эти. Нагаи улыбнулся, увидев, как девчонки столкнулись телом к телу. Сиськи, как фугу.
– Может быть, все-таки мы приготовим вам рыбу? – мягким голосом по-японски спросила официантка у Хамабути. – У одного из наших шеф-поваров есть лицензия.
Хамабути замахал прочными черными резиновыми перчатками, отстраняя ее.
– В Японии шеф-повар должен иметь правительственную лицензию, чтобы разделывать фугу, но мне такая лицензия не нужна. – Он улыбался своей особенной улыбочкой, то ли отечески благосклонной, то ли презрительной до последней крайности. И вот он стал надевать перчатки, и официантке не оставалось ничего другого, как удалиться. По напряженной улыбке девушки Нагаи мог догадаться: она считает Хамабути старым пердуном.
Нагаи подумал, не рассказать ли ему сейчас, потом решил подождать, пока Хамабути покончит с делом. Старик уже приступил, и Нагаи не хотелось его расстраивать до тех пор, пока он не вырежет ядовитые части. Маленький надрез на печени отравит всю рыбу, а ведь это он, Нагаи, а вовсе не Хамабути, должен, будет съесть первый кусок. Нагаи украдкой взглянул на девушек-борцов. Одна из них, толстогубая, с короткой стрижкой, яростно нападала, зато вторая была гораздо красивее. Старик возился с рыбой, искал
