птичьих крыльев, дотрагивалась пальцами до лица своего отца, до его головы, лба, плеч; слезы, настоящие, не актерские, а живые слезы неудержимо катились из ее глаз, дрожала вспухшая от слез, искривленная горем верхняя губа. В этой короткой сценке отец и дочь не говорили друг другу почти ничего важного, значительного, но их слезы, их взгляды, выражение их лиц, нежность их речей говорили зрителю: да, они любят друг друга и всегда будут любить, он любит и свою прежнюю семью тоже — жену и детей, — и связь его с ними нерасторжима, хотя и ушел он от них, полюбив другую.
Когда пьеска кончается, зрительный зал без конца вызывает девочку Олю; она все снова выходит и выходит кланяться.
Тут я словно от сна просыпаюсь.
— Как она играет… девочка эта!.. — вырывается у меня с восхищением.
— А она вовсе не девочка! — говорит Леня. — Она — актриса… Вот, гляди!
И он протягивает мне афишку, где напечатано, что роль Оли исполняет артистка госпожа В. Ф. Комиссаржевская.
После «Елки» играют какую-то веселую комедию. Ленька так хохочет, что на нашу ложу с удовольствием смотрят все соседи. Мы тоже смеемся, и я смеюсь — очень смешное играют! — но я на всю жизнь захвачена тем, что я видела в «Елке»…
Такова была моя первая настоящая встреча с замечательной актрисой — любимейшей в моей жизни! — Верой Федоровной Комиссаржевской. Но вместе с нею в мою жизнь навсегда вошел и театр, вошел — как судьба моя. Это поначалу было бесформенно и неопределенно. Кем я буду в театре, я долго не знала. Актрисой? Писателем, автором пьесы? Режиссером? Конечно, мне хотелось этого, но, если бы мне пришлось быть в театре хотя бы капельдинером или швейцаром, портнихой или истопником, все равно это казалось мне счастьем!
После «Елки» я сперва мечтаю быть актрисой. Я становлюсь перед зеркалом, протягиваю руки, как Оля в «Елке», и проникновенным (так мне кажется!) голосом, «полным тихого страдания», говорю:
— Папа… папа…
Но мое собственное лицо, ох, как не похоже на лицо Комиссаржевской! Вместо страдания на нем — кривая гримаса, ужасно неприятная. В довершение всего в комнату приходит мой собственный папа, заспанный — оказывается, разбуженный мною! — и сердито говорит:
— Ну, что ты хрипишь на весь дом, как удавленник: «Папа, папа»… Что тебе от меня нужно? Я только засыпать стал, а ты вопишь…
Это мой возглас, «полный тихой боли», прозвучал, оказывается, на весь дом, как вопль или хрипение удавленника!
Конечно, после этого вечера — «Елки» — мы играем домашние спектакли. Каждое воскресенье у кого-либо из нас. Вот играем мы пьесу «Две королевы» нашего общего сочинения. Есть там такая сцена: в спальню кроткой и несчастной французской королевы (ее играет Катенька Кандаурова) прокрадывается ночью негодяйка английская королева (ее играю я). Я пробралась сюда, чтобы злодейски убить кроткую и несчастную французскую королеву. В руке моей дрожит и сверкает фруктовый нож… Я подхожу к «королевскому ложу», составленному из трех стульев, — на них спит королева, Катя, — и рычу бульдожьим голосом трагический, яростный монолог, списанный мною без всякого зазрения совести из «Макбета» Шекспира, где его произносит леди Макбет:
Пока я говорю эти великолепные слова, в «зрительном зале», где сидят все мои подруги, Леня, Иван Константинович, мама, Шарафут и Наталья, все время слышатся какие-то подозрительные звуки. У меня мелькает мысль: «Они плачут!.. Я их проняла своим монологом!» — и, ободренная успехом, я еще больше поддало «рыка». Но тут я замечаю, что и сама французская королева — Катя — делает какие-то странные движения… Матушки мои! Это она старается удержаться от смеха! От таких ее стараний и судорожных движений стулья, составляющие королевское ложе, разъезжаются во все стороны, и Катя с грохотом падает на пол. Зрительный зал чуть не рыдает от смеха, хохочет и сама Катя, лежа на полу. Только я одна беспомощно верчу в руках фруктовый нож и не знаю, смеяться мне или плакать. В конце концов побеждает смех, — я сажусь на пол около Кати и хохочу во все горло…
— Ну, с чего… с чего… — еле могу я выговорить сквозь смех, — с чего ты так развеселилась?
— Сашенька, милая… — хохочет Катя. — Не обижайся, золотко… Но ты так страшно гримасничала… — И Катя заливается с новой силой.
— Шашура… — подбегает к нам Леня. — Какая у тебя была смешная рожа! Ну просто жаба мух ловит!..
Каково это слышать трагической актрисе, а?
Зато через две педели мы играем «Юбилей» Чехова. Я играю Мерчуткину. Неумолкаемый смех зрителей вознаграждает меня за прежние неудачи.
Домашние спектакли скоро сменяются новым увлечением: мы издаем журнал. «Издаем» — это, конечно, звучит слишком пышно. Мы еще не «издаем», мы только хотим издавать. Мы объявили всем в классе, чтобы кто может писал стихи, рассказы, повести — кто что хочет, кто что любит.
Главным редактором мы единогласно выбираем Лиду Карцеву. Она хотя еще сама ничего не написала ни хорошего, ни даже плохого, но у нее две тетки писательницы! Одна из них даже награждена Пушкинской премией Академии наук, — шуточки! Лида знает всякие загадочные слова (почти как тетя Женя!): это «безвкусно», а то «со вкусом», это «поэтично», а то — еще как-то иначе. В общем, Лида — самый подходящий редактор. В помощь Лиде — Маня, Варя и я.
— Если у нас наберется пять-шесть порядочных вещиц, вот и первый номер журнала! — с увлечением говорит нам Лида.
— А как мы его назовем? — спрашивает Маня.
— Я предлагаю заглавие: «Пламенные сердца»! — говорит Варя. При ее басовитом, «шмелином» голосе это звучит очень торжественно.
— Ох!.. — морщится Лида. — Невкусно!
— А ты его есть собираешься, что ли? — сердится Варя. — Ну хорошо, давай иначе: «Незабудки».
Лида безнадежно машет рукой.
— Ладно, — вмешиваюсь я, — заглавие давайте придумаем потом, когда будет уже что-нибудь написано. А то придумываем имя, а ребенок-то еще не родился!
Все-таки Варя изготовляет сначала прелестную обложку для журнала: по всей обложке сыплются незабудки, а на изящном, косо нарисованном, прямоугольнике — заглавие журнала:
НЕЗАБУДУДКИ.
— О-очень хорошо! — насмешливо восхищается Лида. — «Незабудудки»! Замечательное изобретение Варварвары Забебелиной!..
Варя смущена, но находит выход из затруднения: две лишние буквы в середине слова «Незабудки» она превращает в маленькие незабудочки. Конечно, непонятно, почему заглавие в середине своей поперхнулось незабудочками, но ничего, сойдет!
Гораздо хуже то, что нам принесли, для журнала! Стихи, в которых «ни складу, ни ладу». Например:
