страстных слов. Я — опустошённая корзина, из которой другой взял все цветы и плоды, но и пустую ты должен её нести, потому что нас связала судьба и братство наше давно записано в книге Знающих.
Я ещё раз поклялся ей, что никогда более не посягну против её запрета, и лицо Ренаты стало тотчас радостным и ясным, и то было достаточной наградой мне за моё добровольное отречение. Встав затем с колен, я сказал, что прощаюсь, и хотел уйти в другую нашу комнату, чтобы Рената одна могла отдохнуть свободно. Но она остановила меня, сказав:
— Рупрехт, мне без тебя будет страшно: они опять нападут на меня и будут мучить всю ночь. Ты должен остаться со мной.
Не стыдясь, как не стыдятся дети, Рената быстро сняла платье, скинула обувь и, почти обнажённая, легла в постель, под голубой балдахин, призывая меня к себе, и я не знал, как отказать ей. Эту вторую ночь нашего знакомства мы вновь провели под одним одеялом, но остались столь же далеки друг другу, как если бы нас разделяли железные брусья. Когда же случалось, что понятное волнение побеждало во мне мою волю и я, забыв свои клятвы, опять домогался нежности, Рената успокаивала меня словами печальными и такими бесстрастными и через то жестокими, что вся кровь во мне застывала, и в бессилии я падал ниц, как труп.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
Я всегда, когда только можно было, придерживался мудрой поговорки французов: “Lever a six, diner a dix, souper a six, coucher a dix, fait vivre l’homme dix fois dix”[12]. Поэтому на другой день я проснулся много раньше Ренаты, опять осторожно ускользнул из её сонных объятий и прошёл в другую комнату. Там, перед окном, в котором сверкал на утреннем солнце молодой и красивый Дюссельдорф, я обсудил своё положение. Уже чувствовал я, что покинуть Ренату нет у меня сил и что я или приворожен к ней магической силой, или естественно увлечён в тонкие сети матерью любви, Кипридой.
Мужественно взглянув на своё положение, как воин, попавший в опасность, я на этот раз так сказал себе: “Что ж, отдайся этому безумию, если уже ты не можешь преодолеть его, но будь осмотрителен, чтобы не погубить в этой бездне всей своей жизни, а может быть, и чести. Назначь себе заранее сроки и пределы и остерегись переступать их, когда душа будет в огне и ум не в состоянии будет говорить”.
Я вынул из пояса зашитые в нём деньги и разделил свои сбережения на три ровные части: одну часть я порешил истратить с Ренатою, другую хотел отдать отцу и третью оставил себе, чтобы, вернувшись в Новую Испанию, начать там самостоятельную жизнь. Вместе с тем определил я, что не останусь близ Ренаты больше трёх месяцев, какой бы ни подул на нашу жизнь ветер, ибо после ночных происшествий не вполне доверял я её словам о родственниках, которые ждут её и в Кёльне: и близкое будущее показало мне скоро, как был я в этом прав.
Так всё обдумав, и разумно и трезво, я пошёл к хозяину гостиницы и за сходную цену продал ему свою лошадь. Потом направился на речную пристань и сторговался с одной баркой, подымавшейся вверх по Рейну с нидерландскими товарами, чтобы она довезла нас до Кёльна. Затем приобрёл несколько нужных в путешествии с дамой вещей, как-то: две подушки, мягкие одеяла, съестных припасов и вина — и наконец вернулся в гостиницу.
Рената, увидя меня, проявила настоящую радость, и мне показалось, что она уже думала, будто я тайно бежал, бросив её. Мы завтракали вдвоём беспечно, опять не поминая о ночных мучениях, как если бы днём мы были совсем другими людьми. Тотчас после завтрака перешли мы на барку, так как была она совсем готова к отплытию. Барка была сравнительно большая, крутобокая, двухмачтовая, и нам была предоставлена на ней обширная каюта, устроенная в носовой части судна, высоко поднятой и кончавшейся острой крышей. Я устлал пол одеялами, и в таком помещении без утомления мог бы путешествовать посол Великого Могола.
От Дюссельдорфской пристани отчалили мы вскоре после полудня и ехали до самого Кёльна без больших приключений, в течение двух дней и ночи, проведя часы темноты на якоре. За весь этот переезд, днём и ночью, Рената оставалась очень спокойной и рассудительной, и не было в ней ни обманчивой весёлости, как в день, когда мы направлялись в Геердт, ни тёмного отчаянья, как в ночь, проведённую под вывеской “Im Lewen”. Она часто со мной вместе прельщалась красотами мест, мимо которых мы проезжали, и вступала со мной в разговор о разных предметах общежития или искусств.
Одни из слов, сказанных мне тогда Ренатою, нахожу я нужным записать здесь, ибо объясняют они многие из её позднейших поступков.
Было это, когда владелец барки, суровый моряк Мориц Крок, вмешался в нашу беседу и разговор упал на события, свершавшиеся как раз около того времени в Мюнстере. Мориц с первого взгляда не казался неистовым реформатором, был одет в обычную матросскую одежду, как я сам, продолжал своё торговое дело, — но с таким жаром заговорил он о новом лейденском пророке, которого называл “Иоанном Праведным, воссевшим на трон Давидов”, что я усомнился, — не из перекрещенцев ли он сам. Рассказав нам о том, как в городе Мюнстере граждане истребили иконы, органы и всякое церковное имущество, а всё своё соединили в одно, чтобы пользоваться сообща, как учредили двенадцать старейшин, по числу колен израилевых, и во главе поставили Иоанна Бейкельсзона[xlvii], и о том, как успешно отбиваются мюнстерцы, подкрепляемые воинством небесным, от епископских ландскнехтов, — Мориц продолжал, будто говоря проповедь:
— Долго мы, люди, голодали и жаждали, и сбывалось на нас пророчество Иеремии: “Дети просили хлеба, и никто не дал им его”. Мрак египетский обнимал своды храма, но ныне они оглашены победным гимном. Новый Гедеон нанят Богом в подёнщики по грошу в сутки и наточил серп свой, чтобы пожать зажелтевшие нивы. Выкованы пики на наковальне Немврода, и рухнет башня его. Восстал Илия в Иерусалиме Новом, и вышли пророки истинной апостольской церкви во все страны — проповедать Бога не немого, но живого и глаголющего!
Я возразил осторожно на заносчивую речь, что столь же опасно, если высокие мысли, найденные людьми учёными, становятся достоянием народа, как если бы детям для игры раздавать кинжалы. Что, может быть, не всё в установлениях церкви, а также в монашестве, часто утопающем в богатствах, действительно соответствует духу учения Иисуса Христа, но что нельзя помочь в этом деле мятежом и насилием. Что, наконец, обновление жизни должно произойти не от опровержения догматов и не от разграбления князей, но путём просвещения умов.
Тут неожиданно и вступила в беседу Рената, хотя мне казалось, что она совсем не слушала слов Морица, занятая просто рассматриванием водных струй, — и сказала:
— Обо всём таком могут говорить только люди, которые никогда и не понимали, что значит верить. Кто хотя один раз лично испытал, с каким счастием погружается душа в Бога, — не подумает никогда, что надо ковать пики или точить серпы. Все эти Давиды, идущие на Велиаров, Лютеры, Цвингли и Иоанны — слуги Дьявола и его помощники. Сколько говорим мы о преступлениях других, а что если бы обратили мы взор на себя, как в зеркало, и увидели бы свои грехи и свой позор? Ведь всем нам, каждому, надо было бы ужаснуться и, как оленю от охотника, бежать в монастырскую келью. Не церковь нам нужно реформировать, а душу свою, которая не способна больше молиться Всемогущему и верить в его слово, а всё хочет рассуждать и доказывать. И если ты, Рупрехт, мыслишь, как этот человек, я не могу оставаться с тобой ни одной минуты более и предпочту броситься головой вперёд в эту реку, нежели разделять каюту с еретиком.
