отвечали на все вопросы, сколько то можно было, стуками, и нисколько не смущали их имена святых и самого Господа Бога, произносимые Ренатою. При этом порою вспыхивали в разных частях комнаты, у пола, огни, как над болотом, и, поднявшись на высоту двух локтей, гасли, расплываясь. Но уже душа моя сама увлекалась ко всему тому, что, по выражению Горация Флакка, scire nefas [13], и даже явные стигматы ада не ужасали меня более и не смущали моей воли.
Ныне я должен сожалеть, что, отважившись на такое сомнительное дело, как сношение со стучащими демонами, не воспользовался я беседой, чтобы узнать что-либо большее об их природе и силе. Но был я в тот вечер, вместе с Ренатою, захвачен ожидаемым приходом Генриха, и не нашлось во мне столько любознательности, чтобы вести длинный допрос. Я успел только узнать, что в их мире есть реки, и озёра, и деревья, и нивы; что живут в нём частью дьяволы, сотворённые прежде Богом благими, после же отпавшие с Люцифером, а частью — души умерших людей, недостойные ада, но не получившие надежды чистилища и осуждённые томиться на земле до второго пришествия; что они всегда рады говорить с людьми, которых видят, как огонёк во тьме, но не ко всем могут приступить, а лишь к тем, кто на это способен и кто не закрыт щитом служения Богу.
Вот то малое, о чём догадался я спросить. Зато Рената всем из говоривших задавала бесконечное число вопросов, впрочем, опять сводя все их к одному: “Правда ли, что Генрих сегодня придёт к ней”, — и все отвечающие говорили ей только одно “да”. Потом Элимер сказал нам, что ждать Генриха надо в темноте, которая и была вокруг нас; что пойдёт он ровно в полночь; что сейчас он уже в городе и переодевается. При этом последнем ответе Рената непременно захотела узнать все особенности его новой одежды и без устали поминала все те уборы, какие носил её Генрих, и также называла все части и принадлежности мужского одеяния и все цвета материй, чтобы мог Элимер простым “да” обрисовать весь образ Генриха. Мы узнали, что на нём зелёный костюм охотника, какой носят в Баварии, с коричневыми застёжками, зелёный же капюшон, светлый пояс, унизанный камнями, и синие сапоги.
Потом Элимер сказал, что Генрих вышел из своего дома и идёт к нам, что вот он проходит по одной улице, вот по другой, вот подходит к двери нашего дома. Моё сердце билось так сильно, что я слышал его глухие удары, и в последний раз я спросил демона:
— Если граф входит в дверь, постучи три раза.
Раздалось три удара. Я повторил:
— Если граф всходит по лестнице, постучи три раза.
Раздалось три удара. Хриплым голосом Рената сказала мне:
— Рупрехт, уходи и не возвращайся!
Лицо её показалось мне страшным, и, шатаясь как раненый, я пошёл к выходу на галерею, откуда можно было спуститься на двор дома, но, приметив, что Рената не смотрит на меня, вся упоённая ожиданием, я замедлил у двери, ибо неодолимое любопытство побуждало меня хоть раз взглянуть в лицо этого, тогда таинственного для меня, графа. Но проходили минуты, и граф не появлялся, и никаких шагов не было слышно за стеной, и всё кругом было тихо и неизменно. Прошло много минут, и осторожно я опять подошёл к Ренате, стоявшей у стола.
Задыхаясь, Рената спросила:
— Элимер! Если Генрих близко, ударь три раза!
Ответа не было, и она спросила снова:
— Элимер! Если ты здесь, ударь три раза!
Ответа не было, и с крайним отчаяньем Рената воскликнула третий раз:
— Риций! Ульрих! Отвечайте: придёт ли мой Генрих?
Ответа не было.
Вдруг все силы покинули Ренату, и она упала бы на пол, как сражённая пулей, если бы я не подхватил её. И не знаю, вошёл ли в неё тот демон, с которым мы только что дружески беседовали, или давний её враг, но только вновь был я свидетелем того ужасного мучения, как в деревенской гостинице. Только казалось мне, что на этот раз дух находился не во всём теле Ренаты, но одержал лишь часть его, ибо она могла несколько обороняться, хотя всё же тело её извивалось ужасно, вывертывая члены так, словно кости должны были прорвать мускулы и кожу. Опять не было у меня средств помочь подвергнутой пытке, и я только смотрел на лицо Ренаты, совершенно искажённое, словно бы выглядывал из её глаз некто другой, и на все чудовищные изгибы её тела, пока наконец добровольно не отпустил её демон и не осталась она у меня в руках изнеможенной, как слабая веточка, искрученная в водовороте. Я перенёс Ренату в её комнату, на постель, где она рыдала долго и бессильно, на этот раз в полной немоте, в невозможности вымолвить ни одного слова.
Этим кончился второй день нашего пребывания в Кёльне и пятый день моей близости с Ренатой. Эти пять дней, несмотря на множество разнообразных событий, вмещённых в них, остались отчеканенными в моей душе с такой ясностью, что я помню малейшие происшествия, почти все слова, как будто всё это происходило лишь вчера. И если бы я не считал нужным быть кратким, ибо описание более поразительных явлений ещё стоит предо мною, мог бы я пересказать пережитое мною за это короткое время с гораздо большими подробностями, нежели сделал это здесь.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
I
Вероятно, не одни только страдания, каким подверг Ренату пытавший её демон, но также и отчаянье, каким сменились её обольстительные надежды, сделали то, что она обессилела, словно перенеся долгую и сложную болезнь. Утром, после той ночи, когда тщётно ждали мы графа Генриха, Рената была решительно не в силах подняться с кровати, не могла пошевелить левой рукой и жаловалась, что в голову её словно заколочен острый гвоздь, — так что пришлось ей несколько дней провести в постели. Мне было большим счастием ухаживать за больной, как служителю и госпитале, кормить и поить её, как слабого ребёнка, оберегать её усталый сон и искать для неё, в своих скудных познаниях по медицине, облегчающих боли средств. Хотя Рената принимала мои услуги с обычною для неё королевской небрежностью, однако и по выражению её глаз, и по отдельным словам вправе я был заключать, что она ценит мою преданность и мои заботы, чем был я награждён с избытком за все недавние муки. И после первых пяти дней с Ренатою, напоминавших неутихающий водоворот между скал, настали для меня дни тихие, грустные, но сладостные, так все похожие друг на друга, что можно было их принять за один день, только отражённый в нескольких зеркалах.
Возвращаясь теперь мысленно к тому времени, чувствую я, как птичьи когти тоски сжимают мне сердце, и готов я, с ропотом на Творца, признать воспоминание самым жестоким из его даров. Но всё же не могу воздержаться, чтобы не описать, хотя бы кратко, и те комнаты, в которых свершилась вся наша трагическая судьба, и тот склад нашей жизни, который, при всех переменах, сохранялся до рокового часа первой разлуки.
Так как Рената не заговаривала со мною ни о родственниках, которые будто бы были у неё в Кёльне, ни о своём желании покинуть меня, то озаботился я устроить ей возможно более привлекательное жилище. Я выбрал для неё ту комнату, из трёх, бывших во втором этаже, которую предназначала Марта для самых знатных из своих постояльцев, почему и обставила её с некоторой пышностью. У правой от входа стены, на небольшом возвышении, к которому должно было подыматься по трём ступенькам, стояла там прекрасная деревянная кровать, с деревянным же, убранным материей полубалдахином, подушками,
