Как бы я тогда был изумлён, засыпая, если бы некий пророческий голос сказал мне, что то был последний вечер одной моей жизни, за которым должна была начаться для меня жизнь другая! Моя судьба, перенеся меня через океан, задержала в пути ровно нужное число дней и подвела, словно к назначенной заранее мете, к далёкому от города и деревень дому, где ждало меня роковое свидание. Какой-нибудь учёный монах-доминиканец увидел бы в этом явный промысл Божий; ярый реалист нашёл бы повод скорбеть о сложной связи причин и следствий, не укладывающихся в вертящихся кругах Раймунда Луллия[xxvi]; а я, когда думаю о тысячах и тысячах случайностей, которые были необходимы, чтобы в тот вечер оказался я на пути в Нейсс, в бедной придорожной гостинице, — теряю всякое различие между вещами обычными и сверхъестественными, между miracula и natura[xxvii]. Полагаю только, что первая моя встреча с Ренатою по меньшей мере столь же чудесна, как всё необыкновенное и потрясающее, что впоследствии пережили мы с нею вместе.
Полночь, наверное, уже давно миновала, когда я внезапно проснулся, разбуженный чем-то для меня неожиданным. В моей комнате было достаточно светло от синевато-серебряного света луны, и кругом стояла такая тишина, словно вся земля и самые небеса умерли. Но затем, в этом безмолвии, различил я в соседней комнате, за дощатой перегородкой, женский шёпот и слабые вскрики. Хотя дельная пословица и говорит, что путешественнику довольно заботы о своей спине и нечего жалеть о чужих плечах, и хотя никогда не отличался я чрезмерной чувствительностью, но с детства свойственная мне любовь к приключениям не могла не увлечь меня на защиту обиженной женщины, на что, как человек, проведший в боях целые годы, имел я рыцарское право[xxviii]. Встав с постели и наполовину высвободив из ножен шпагу, вышел я из своей комнаты и в тёмном проходе, в котором оказался, легко разыскал дверь, за которой слышался голос. Громко я спросил, не нуждается ли кто в покровительстве, и, когда повторил эти слова во второй раз и никто не отозвался, ударил в дверь и, сломав слабую задвижку, вошёл.
Тогда-то я увидел в первый раз Ренату.
В такой же неприветливой комнате, как моя, и тоже озарённой достаточно ясно месячным сиянием, стояла, в потрясающем страхе, распластанная у стены, женщина, полураздетая, с распущенными волосами. Никакого другого человека здесь не было, потому что все углы были освещены отчётливо и тени, лежащие на полу, резки и ясны; но она, словно кто наступал на неё, простирала вперёд руки, закрывая себя. И в этом движении было что-то до крайности устрашающее, ибо нельзя было не понять, что ей угрожает невидимый призрак. Заметив меня, женщина вдруг, с новым вскриком, кинулась мне навстречу, опустилась на колени передо мною, словно я был посланцем с неба, охватила меня судорожно и сказала мне, задыхаясь:
— Наконец это ты, Рупрехт! У меня нет более сил!
Никогда до того дня не встречались мы с Ренатой, и она видела меня столь же в первый раз, как я её, и, однако, она назвала меня по имени так просто, как если бы мы были друзьями с детских лет. Впоследствии сообразил я, что она могла услышать моё имя, когда я называл себя хозяйке гостиницы, но тогда был я поражён крайне. Однако, постаравшись, по примеру стоиков, не выказать нимало удивления, спросил я эту неизвестную женщину, коснувшись осторожно её плеча, правда ли, что её преследует видение. Но она не в силах была отвечать мне, то рыдая, то смеясь, и только указывала дрожащею рукою туда, где для моих глаз не было ничего, кроме лунного луча. Я не должен отказываться здесь, что необычность всей обстановки и сознание близости нечеловеческих сил — охватили всё моё существо тёмным ужасом, какого я не испытывал с раннего отрочества. Больше, чтобы успокоить безумную даму, чем потому, чтобы я сам верил в это средство, я обнажил совершенно шпагу и, взяв её за лезвие, устремил перед собою крестообразным эфесом, так как слышал, что таким движением можно оборонить себя от приступов злой силы. Женщина же, затрепетав, словно в предсмертном борении, вдруг упала ниц.
Я не почёл приличным для своей чести бежать оттуда, хотя и понял скоро, что злой демон овладел этой несчастной и начал страшно пытать её изнутри. Никогда до того дня не видел я таких содроганий и не подозревал, что человеческое тело может изгибаться так невероятно![xxix] На моих глазах женщина то вытягивалась мучительно и против всех законов природы, так что шея её и грудь оставались твёрдыми, как дерево, и прямыми, как трость; то вдруг так сгибалась вперёд, что голова и подбородок сближались с пальцами ног, и жилы на шее чудовищно напрягались; то, напротив, она удивительно откидывалась назад, и затылок её был выворочен внутрь плеч, к спине, а бёдра высоко подняты. Позднее я несколько раз бывал свидетелем таких мучений Ренаты, каким подвергали её нападавшие на неё демоны, но в тот день зрелище ужаснуло меня своей новизной. Я смотрел на страдания и корчи незнакомой мне женщины, словно обращённый, вместе с женою Лота, в некий столп, не двигаясь с места, ибо не знал совершенно, чем мог бы тут оказать помощь или облегчение.
Понемногу женщина перестала биться о жёсткие доски пола, и искажённые черты её лица понемногу стали осмысленнее; но она всё ещё сгибалась в судорогах, опять прикрывая себя руками, как от врага. Тогда, предположив, что Дьявол вышел из неё и находится вне её тела, я, привлёкши женщину к себе, стал говорить слова святой молитвы, “Libera me, Domine, de morte aeterna”[9], единственной, которая тогда мне пришла на память. Тем временем месяц уже закатывался за вершины леса, и, по мере того как утренний сумрак завладевал комнатой, передвигая тень от стены к окну, женщина, лежавшая в моих руках, приходила в себя. Но темнота веяла на неё, словно холодная трамонтана Пиренейских гор, и она вся дрожала, как от зимней стужи.
Я спросил, удалился ли призрак.
Открыв глаза и обведя ими комнату, как после обморока, дама отвечала мне:
— Да, он рассеялся, видя, что мы хорошо вооружены против него. Он не может посягнуть на твёрдую волю.
Это были вторые слова, которые услышал я от Ренаты. Сказав их, она начала плакать, дрожа в лихорадке, и плакала так, что слёзы безудержно лились у неё по щекам и мои пальцы стали совсем влажными. Видя, что дама не согреется на полу, я, несколько успокоенный, поднял её без труда на руки, ибо она была маленького роста и исхудалая, и перенёс на постель, стоявшую подле. Там я укрыл её, чем мог найти в комнате, и уговаривал спокойными словами.
Но она, всё продолжая плакать, перешла вдруг к новому волнению и, схватив меня за руку, сказала:
— Теперь, Рупрехт, я должна рассказать тебе всю мою жизнь, потому что ты спас меня и должен знать обо мне всё.
Я попытался возразить, что теперь не время для такого повествования, но Рената, как казалось, даже не расслышала моих слов и, крепко сжимая мои пальцы, однако смотря в сторону от меня, начала говорить быстро-быстро. Первое время я почти не понимал её речи, с такой стремительностью сменялись у неё мысли и так неожиданно переходила она от одного предмета к другому. Но постепенно научился я различать основное течение в неудержимом потоке её слов и понял, что она действительно рассказывает мне о себе.
Никогда после, даже в дни самой доверчивой нашей близости, не передавала мне Рената с такой последовательностью истории своей жизни. Правда, и в ту ночь она не только умолчала о своих родителях и о месте, где прошло её детство, но даже, как мне пришлось потом с несомненностью убедиться, многие позднейшие события частью утаила, частью изложила неверно, — не знаю, намеренно ли, или по болезненному своему состоянию. Однако всё же я долгое время знал о Ренате только то немногое, что сообщила она мне в этом горячечном рассказе, почему и должен передать его здесь подробно. Только я не сумею точно воспроизвести её беспорядочную речь, торопливую и несвязную, которую должен буду заменить своим более последовательным повествованием.
Назвав своё имя, то единственное, под которым я её знаю, и упомянув о первых годах своей жизни так бегло и неясно, что слова её не удержались в моей памяти, Рената тотчас перешла к тому происшествию, которое сама считала для себя роковым[xxx].
Было Ренате лет восемь, когда впервые явился ей в комнате, в солнечном луче, ангел, весь как бы огненный, в белоснежной одежде. Лицо его блистало, глаза были голубые, как небо, а волосы словно из тонких золотых ниток. Ангел назвал себя — Мадиэль. Рената нисколько не испугалась, и они играли в тот день с ангелом в куклы. После того ангел стал приходить к ней часто, почти каждый день, всегда был весел и добр, так что девочка полюбила его больше всех своих родных и сверстниц. С неистощимой
