горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал кусок мыла – я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался меня. Когда я вышел, он сказал:
– Ты долго.
Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.
– Я грязный был. После кондитерской фабрики.
Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.
– Потом расскажешь, – отмахнулся он.
Он повел меня к одноэтажному зданию – чем-то жилье воинов было похоже на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не нары, а койки. И они были застелены серыми одеялами. У каждой койки была тумбочка, а стены в изголовье кое-где были разрисованы. Там были изображены воины или голые женщины – что выдавало вкусы моих сожителей.
Я знал, что убегу отсюда – и как можно скорее. Мне хотелось увидеть Ирку, меня тревожил новый подвал – в нем пахло жестокостью. Я точно ощущал: дом и двор – все вокруг было пронизано злобой и насилием.
Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже вернулся в свою комнату – один что-то зашивал, сидя на кровати, несколько человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей…
Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:
– Здесь будешь спать.
Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины, и спросил:
– Ты настоящую одежду раньше носил?
Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:
– Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?
Сам засмеялся, и кто-то за столом поддержал его смех.
Из-за стола поднялся грузный усатый человек со лбом, изуродованным бугристым шрамом, и сказал:
– Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.
– Господин Ахмет велел, – сказал Прупис, который был смущен словами усатого. – Я ему сказал – недели не прошло, а он приказал.
– Пять дней, – сказал жилистый смуглый сосед. У него были раскосые черные глаза.
– Мое дело подневольное, – сказал Прупис. – А вы как хотите.
Потом он обернулся ко мне:
– Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.
Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа они переоделись – и что удивительно, оказалось, что у них не только есть штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и рубашки или куртки – здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров. Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я понимал, что чем меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.
Я прошел к койке, она была теперь моя. «Какой Армянин? – думал я. – Куда он уехал? Или умер?»
На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая сеном. Мне койка понравилась – у меня никогда в жизни не было своей койки. Я сел, чтобы попробовать, мягкая ли она.
– Ты чего расселся? – раздался голос.
Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.
– А ну, долой с койки!
Я поднялся.
– Простите, – сказал я, – но господин Прупис сказал, что я тут буду спать.
– Ах, господин Прупис ему сказали! – с издевкой в голосе повторил усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением он ударил меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку.
Никто не остановил усача, а все начали смеяться, словно увидели забавное зрелище.
– За что? – выкрикнул я.
– А вот за это! – Усач размахнулся, поднял ногу в башмаке и ударил меня по ноге носком башмака.
Я взвыл от боли.
– А ну, на пол! – зарычал усач, который уже распалил себя так, что мог меня убить.
Я сполз с койки на пол и постарался забраться под нее, но черный башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль в темноту – было больно и страшно. Но я же ни в чем не виноват! Когда наказывают любимца, всегда известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу. Но здесь? За что?
– Брось его, Добрыня, – сказал мой смуглый сосед, который сидел на соседней койке и не участвовал в моем избиении. – Он же не знал, что Армянин был твоим корешом. Он дикий.
– Ладно, – сказал усач, – не буду на него времени тратить. – Только ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью!
– А что мне делать? – спросил я, выбираясь из-под койки, пыльный и покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И воины, вставшие из-за стола и подошедшие поближе, чтобы полюбоваться избиением, засмеялись. А я готов был заплакать!
– Будешь спать на полу, – усмехнулся усатый Добрыня.
Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста.
Но он был страшный, а я – я никому не страшен.
– А теперь, – сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, – ты поцелуешь мне руку. На!
Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул ее по-женски. Рука подползла к моему лицу, ногти были обломаны, под ними черная грязь.
– Ну!
И тогда я укусил его за тыльную сторону кисти. Я сделал это инстинктивно. Я сам испугался – понял, что теперь мне пощады не будет.
И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни:
– Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь!
Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал, что меня ничто не спасет – и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться.
Сначала я отбивался неразумно, бестолково, стараясь лишь избежать ударов, но боль и обида заставили меня отскочить и постепенно я стал соображать, что к чему. Более того, мне удалось уклониться от прямого зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему в подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня бить, потому что схватился за челюсть.
А я уже озверел – я сам перешел в нападение.
Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в драках не совсем новичок и, кроме того, я был куда моложе и подвижнее Добрыни.
Я боялся, что остальные воины накинутся на меня и задушат, но они окружили нас широким кольцом и наблюдали нашу драку, как драку двух петухов – с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим удачным ударом.
Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или уклониться от удара, к чему Добрыня оказался совершенно неспособен. Несколько раз я таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как его молоты не достигали цели.
У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не без злорадства подумал, что глаз у него затечет.
Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык к слабым противникам либо счел меня не стоящим внимания и потому не собрался вовремя с силами, но теперь я его уже теснил и знал без сомнения, что через минуту он будет у моих ног.
