Но, проследив за его взглядом, я невольно вперился в картину боя – да и как же иначе, если ты видишь, что твоих товарищей прижали к краю поля и теснят эти ничтожные рыцари в ведрах.
Прупис выбежал на край поля и побежал по кромке, не смея ступить на газон, потому что судья внимательно следил за такими нарушениями. Прупис кричал, давал советы, и неизвестно, чем бы закончился этот бой, вернее всего, позорным поражением и полным избиением наших черными тиграми, если бы Илья Муромец не услышал Пруписа и не рванулся вперед в самую гущу вражеских рыцарей.
Ужасные удары обрушились на него с двух сторон – он пытался уклоняться от них, но некоторые все же достигали цели. Он обливался кровью, но продолжал отчаянно махать мечом, и, воодушевленные его примером, остальные рыцари тоже двинулись вперед, и вскоре битва уже кипела в центре поля.
Но Муромец не увидел конца этой схватки. Пораженный неисчислимым количеством ударов, он, наконец, упал и остался недвижим.
– Как там? – слабым голосом спросил сзади Добрыня.
– Муромца ранили, – сказал я, не в силах скрыть печаль.
– Не ранили – убили, – сказал Добрыня.
В этот момент раздался долгий прерывистый свист.
Подчиняясь ему, уставшие, запыхавшиеся воины с обеих сторон расходились, словно сразу забыв о существовании противника, а судья выехал на центр поля и в микрофон объявил ничью.
Объявление судьи, не вызвавшее у меня возражений, вызвало почему-то дополнительную суету посредников и слуг, которые бегали к кассам и разносили выигрыши.
– А чего они? – спросил я Батыя, который уже подошел ко мне и вместе со мной наблюдал за завершением боя. Рука у него была перевязана, но в остальном, как я понял, рана его не беспокоила.
– Выигрыши и проигрыши. Люди и жабы ставят не только на победу – нашу или ихнюю. Тут важно, сколько убитых и раненых. Все в счет идет.
– Рука не болит? – спросил я.
– Ночью будет болеть, – сказал Батый.
С поля кричал Прупис, чтобы принесли носилки забрать Муромца.
Мы с рабом понесли их туда. Бойцы уже расходились, тащили за собой оружие, словно косари уже ненужные косы. Носилки были измараны кровью Добрыни, и мне вдруг показалось, что я снова на кондитерской фабрике, и это не люди, а гусеницы, а носилки – это транспортер, который выплевывает ползунов.
Я с трудом отогнал от себя воспоминания о запахе их крови.
Прупис помог нам положить Муромца. Тот был недвижим. Когда мы шли, его рука волочилась по пыли, Прупис обогнал носилки, поднял руку и положил ее на грудь погибшему воину.
С трибун доносились крики.
– Нами недовольны, – сказал Прупис, – кто-то проиграл… И после паузы он добавил: – А кто-то выиграл.
– Может, его в больницу? – спросил я.
– Откуда здесь больница, мы же не жабы, – сказал Прупис.
Наше возвращение к автобусу было медленным и печальным. Добрыне помогли добраться до него товарищи. Хотя мне показалось жестоким заставлять его идти после таких ран. Муромца мы отнесли на носилках.
За нами наблюдала толпа зрителей, которые не расходились – им интересно было увидеть раненых и убитых. Из толпы кто-то крикнул:
– Вы их бросьте, чего падаль таскать!
– Заткнись, – зарычал Прупис.
Мы отнесли Муромца в автобус.
Меня удивило, что среди толпы пьяных от запаха крови зрителей я увидел двух или трех спонсоров – они стояли чуть сзади и пожирали глазами нашу скорбную процессию.
В автобусе сзади открывались двери, и я догадался, что специально для таких случаев. Мы поставили носилки, забрались в автобус.
Зрители расходились.
– Все на месте? – спросил Прупис.
– Господина Ахмета нет, – сказал я.
– И не будет, – ответил Прупис, – он делит бабки.
Раздался смех – прямо у меня из-под ног.
Я вздрогнул и чуть не свалился со стула – мертвый Муромец поднялся и сел на носилках.
– У кого-нибудь найдется закурить? – спросил он. – Я думал – подохну без курева.
Все стали смеяться, но больше не над словами Муромца, а глядя на мою пораженную физиономию.
Добрыня достал серебряный портсигар и раскрыл его.
Муромец оторвал кусок бумаги от старой книжки, лежавшей на полу, и свернул самокрутку. Потом закурил от бензиновой зажигалки.
Я понял, что все, кроме Батыя, здоровы и невредимы.
– Как же так? – спросил я.
– Так встреча же была товарищеская, – смеялся Прупис.
– Главное, – сказал Добрыня, – чтобы зритель видел, что все без обмана.
– Я всегда боюсь людей, – сказал Прупис. – Жабы доверчивые. Для них бой – всегда бой. И смерть – всегда смерть. Они как древние викинги – над смертью не смеются, с ней не шутят. Им даже в голову не приходит, что люди такие лживые.
Все засмеялись. Приятно было думать, что мы лживые. Нет, не вообще лживые, а лживые специально, чтобы провести этих жаб.
– Сколько мы заработали? – спросил, глядя в потолок автобуса, Муромец.
– Сколько дадут, столько получишь.
– Ты, мастер, давно не выходишь на поле, – сказал Муромец, – ты думаешь как в старые времена. Наверное, твой кладенец затупился.
Опять все засмеялись. И опять я понял, насколько я здесь чужой.
– Не заступился, – сказал Прупис. Он тоже улыбался.
Оказывается, ветераны получали свою долю с денег, заработанных школой. Школы сговаривались заранее – каким будет бой, сколько будет раненых и убитых. Причем на эти роли брали только ветеранов, профессионалов – их бой и их смерть должны были быть убедительными. Бывали случаи, что жульничество раскрывалось, но это плохо кончалось для школы и гладиаторов. В автобусе я узнал, что обреченные жертвы привязывали к себе грелки с краской, и умение нападающего заключалось в том, чтобы распороть копьем или мечом эту грелку, не поранив противника, но и тот должен был подставить нужное место – а в горячке боя это нелегко сделать. А вот юниоры – такие, как Батый или Гурген, которым пока не положено было настоящего вооружения и которые первыми заводили бой, – рисковали куда больше. Тут уж ничего не предугадаешь – можно было получить синяк, а то и копье под ребро. Путь к мастерству был нелегким, и никто не намеревался тебе его облегчать.
Вечером у Батыя рана разболелась – у него поднялась температура. Он стонал, ветераны спали, не обращая на него внимания, но Прупис пришел, привел с собой Фельдшера. Батыю дали аспирину, вкатили успокаивающий укол, и тот вскоре заснул. Фельдшер и Прупис тихо разговаривали. Прупис сказал, чтобы Фельдшер взял какие-то лекарства, но я не знал их названий – у нас дома были другие лекарства.
Я быстро привык к жизни в школе гладиаторов. Потому что всегда был занят. Беглый любимец спонсоров, домашнее животное пришельцев – мог ли я убежать? Конечно, мог бы. Но я уже понимал, что слишком мало знаю об окружающем мире, да и могла ли быть у меня цель? Если она и была, то я сам ее не осознавал. Я должен был попасть к Маркизе. Зачем? Может быть, мне повезло, что Лысый продал меня в школу гладиаторов? И здесь я буду жить дальше и стану таким же сильным и умелым бойцом, как Муромец? Или Добрыня?
Мне хотелось бы наладить добрые отношения с Добрыней, может быть, даже подружиться с ним, но он держал меня на расстоянии. Наверное, не мог простить мне нечаянного унижения, а может быть, я
