открытая платформа, с которой трое солдат в противогазах сбрасывали гравий. Пахло паленой резиной, и Куманин уже стал жалеть, что отказался от респиратора.
Осторожно шагая, он обошел часовню, стараясь не наступать на то, что осталось от былой противовоздушной мощи СССР. Остатки ракет возвышались небольшими островками среди переливающихся малиново-зеленым цветом лужиц зловещей жидкости, служившей некогда ракетным топливом.
Но во всем этом кошмаре была и положительная сторона — старое отшельническое кладбище за часовней не заросло буйно травой, сорняками и кустами, не было покрыто несколькими слоями сгнивших листьев, и его монашеская простота предстала перед Куманиным во всей своей мистической наготе. На некоторых могилах были даже целы покосившиеся кресты, хотя на большинстве они оказались сбиты, видимо, просто из хулиганских побуждений, валялись между могил под грудой проводов, разъемов и остатков печатных схем. На разбитых могильных плитах еще можно было прочесть отдельные буквы славянской вязи, некогда горевшие золотом и увековечивавшие имена схимников и печальников, ныне забытых навсегда.
Кладбище было маленькое — не больше двадцати заброшенных холмиков. Скит, вероятно, успел просуществовать не больше тридцати-сорока лет, прежде чем на него наехало паровым катком колесо истории.
Куманин обвел погост взглядом, пытаясь найти ту могилу, которую искал. Ему стало не по себе от гнетущей тишины вымершего пространства. Он прошел еще несколько шагов вперед и, наконец, скорее даже не увидел, а почувствовал, что нашел именно то, ради чего ему пришлось с утра влезть в военную форму. На одной из могил каким-то чудом сохранилась трава и лежали две
Этот небольшой зеленый холмик был зажат между двумя старыми могилами отшельников, чьи покосившиеся кресты как бы склонились над ним. Куманин подошел ближе. В небольшой ложбинке между могил лежала проржавевшая насквозь пирамидка, наподобие тех, что украшают могилы бедных людей, заботы о похоронах которых взяла на себя профсоюзная общественность. Обычно такие пирамидки венчаются звездочками, но на этой не было ничего, а, может, давно истлело. Сама пирамидка сохраняла форму только благодаря четырем угольникам из какого-то прочного материала.
Забыв обо всех предостережениях начхима, Куманин наклонился и поднял пирамидку, чувствуя как она крошится под его пальцами. В этот момент что-то упало к его ногам. Куманин вздрогнул. Маленькая, то ли медная, то ли латунная табличка, потемневшая от грязи и времени, сорвавшись с прогнивших винтов, крепящих ее к пирамидке, издала звук, который показался Куманину до странности резким.
Табличка была небольшая, чуть больше тех, что украшают двери старинных квартир. Достав носовой платок, Куманин поднял ее, пытаясь прочесть фамилию, скорее выбитую, чем выгравированную чьей-то не очень умелой рукой. Затем, завернув табличку в носовой платок, он сунул ее в тужурку под ремень и стал осторожно выбираться обратно.
Начхим дивизии был прав. Не успел Куманин отъехать от шоссе по направлению к Нефедове», как почувствовал странную резь в глазах и легкое головокружение. Потом запершило в горле. Он даже остановился на несколько минут, чтобы немного придти в себя. Жара, стоявшая с утра, стала спадать. Усилился северо-восточный ветер, нагоняя тучи и обещая долгожданный дождь. Вокруг него шумели под ветром верхушки деревьев, обступивших шоссе.
Куманин вышел из машины и подставил разгоряченную голову под освежающую струю ветра, глубоко дыша. Жаль, что негде было ополоснуть лицо. Стало немного легче, и Куманин поехал дальше. Через несколько минут показался милицейский пост у поворота к «Объекту 17». Трое «гаишников» стояли на обочине, дымя сигаретами и о чем-то беседуя. Куманину показалось, что при виде его машины, один из них выплюнул окурок и стал что-то говорить в передатчик, висевший на груди. Видимо, это было простое совпадение. Поскольку Куманин был в форме, дорожно-патрульная служба на него никак не отреагировала, а один инспектор даже отдал честь.
Когда Куманин остановил свою машину у дома Феофила, уже накрапывал дождь, быстро набирая силу. Держа в руке фуражку, Куманин вышел из машины. Под бодрящими струями с небес, которые доставили ему удовольствие, он постучал в дверь.
Феофила дома не оказалось — тот с утра уехал в Москву, предупредив мать, что пробудет там дня два-три. Куманин спросил ее, где можно отыскать Феофила в Москве. Та ответила, что понятия не имеет и вообще делами сына не очень интересуется, хотя знала адрес. «Видимо, я в своей форме напоминаю Клавдии Ивановне участкового, который все время терзает Феофила», — подумал Куманин. Но ошибался — напоминал он Клавдии Ивановне совсем другого человека.
«Информация, добытая им в расположении дивизии генерала Петрунина, с лихвой перекрывала неудачную поездку к Феофилу, — решил Сергей. — Подумаешь, какие-то лишние двадцать километров туда, двадцать обратно. Понадобится поговорить с Феофилом, вызову его к себе повесткой».
А потому, нахлобучив фуражку на мокрую от дождя голову, Куманин, извинившись, направился к выходу, радуясь шумящему во дворе ливню. Голова была тяжелая, лицо продолжало гореть, правда, резь в глазах прошла.
— Молодой человек, — неожиданно обратилась Клавдия Ивановна. — Извините. Можно вам задать один вопрос?
— Да, пожалуйста, — ответил Куманин, — в чем дело?
— Скажите, — смущенно проговорила старушка, — у вас в родне не было никого по имени Агафон.
— Агафон? — удивился Куманин. — Дедушку моего по отцовской линии звали Агафон Иванович, а что?
— Похожи Вы на него очень, — еще более смущаясь, продолжала Клавдия Ивановна, — как вылитый.
— О чем вы говорите? — не понял Куманин. — На кого я похож?
— На дедушку своего, — объяснила мать Феофила, — Агафона Ивановича Куманина. Вот на кого.
Прежде чем Сергей успел воспринять сказанное, Клавдия Ивановна скрылась в комнате и быстро вернулась, неся старинную фотографию на паспарту с затейливой виньеткой какого-то доисторического фотоателье.
Первое, что бросилось Куманину в глаза, была поблекшая надпись серебром: «Фотография Шипцера в Серпухове. Золотая медаль Нижегородской ярмарки 1913 года». На снимке был изображен мужчина лет тридцати пяти в сюртуке и сложном галстуке. Его жилет украшала массивная цепочка, на сюртуке был непонятный значок. Мужчина сидел на стуле с высокой резной спинкой, держа на коленях двух малышей, в чем-то белом и воздушном. С величайшим изумлением Куманин узнал в этом мужчине … себя! Действительно сходство было потрясающим! Если у него и оставались сомнения, то их развеяла Клавдия Ивановна.
— Вот это — я, — указала она на ребенка, сидящего на левом колене, — а это — сыночек Агафона Ивановича, Степочка. Ваш батюшка, наверное.
Сказать, что Куманин был потрясен, это значит ничего не сказать. Он хотел что-то произнести, но никакие слова не приходили в голову. Вид у него был, вероятно, очень растерянный, потому что Клавдия Ивановна участливо спросила:
— Что с вами? Вы этого не знали? Сядьте, пожалуйста. Что вы стоите? — Она боялась, что Куманин сейчас упадет.
Куманин тяжело опустился на табурет, снял фуражку и, не совсем осознавая, что говорит, хрипло спросил: — Кто вы?
Клавдия Ивановна рассказала, что она — дочь Ивана Арсеньева, совладельца Агафона Куманина по пароходной компании, опытного речного капитана, который водил суда по Оке, Каме и Волге аж до Махачкалы. У Агафона Куманина и Ивана Арсеньева в один год родились дети: у первого — сын, у второго — дочь. Компаньоны планировали их в будущем поженить и породниться. Насколько это было серьезно, сейчас трудно сказать. После гибели Куманина — его вместе с другими утопили чекисты в барже — застрявший в Астрахани Иван Арсеньев вернулся в Куманино и попытался найти Степу, но его самого арестовали. Вернулся в 1925 году совершенно больным, в 1934 умер.
