если Ирка напряглась при виде упитанной туши, развалившейся в кресле между столом и стеллажом, на то были совершенно иные причины.
— Сколько лет, сколько зим… — изобразил папа улыбку и тут же выскользнул из кабинета.
— Сынок, можно тебя на минуту?
И когда Павел вышел, папа, улыбаясь, сообщил: он уезжает домой, к Елене, здесь появится… скажем, во вторник.
— Никак не хочешь с ней?
— И это… Но ты же видел, какое у нее лицо. У вас свой разговор. Сынок, ты совершенно уверен, что не сделал ей ребеночка?
— Нет, нет! — со смущенным смехом замотал головой Павел. Все-таки сложная биография папы оставляла свои следы, черт побери!
— Ну, тогда иди, попытайся понять, что случилось.
Папа и сын взглянули друг на друга в упор, прикоснулись головами друг к другу. И расстались. Папа пошел собираться, Павел вернулся к Ирине.
А Ира даже не успела сесть. Она так и стояла, не сняв кожаной куртки, посреди этой большой, сильно заставленной комнаты.
В кабинете сильно пахло бумагами, хорошим чаем. И еще чем-то неясным, неуловимым. Историей? Да, и историей тоже. Жившая в доме семья имела свою историю, в чем-то непохожую на истории всех других семей, и этой историей пахло. Ухоженным, благополучным домом? И им тоже пахло, несомненно. Но для Ирки главным было не все это.
В доме во всей истории живших тут лиц не было и тени советского сюрреализма. Жившие здесь никогда не боролись за Великую Идею, не строили общество нового типа, не превращали войну империалистическую в войну гражданскую, не экспроприировали экспроприаторов, не называли «социально близкими» уголовников, не пытались вывести новую породу человека ни в тайных лабораториях КГБ, ни в подземных городах, ни в пионерских лагерях, ни в лагерях особого назначения. Сотрудники ВПК, всяких спецназов, КГБ и ГРУ могли есть страсбургский пирог на золоте, но и это не стало бы соблазном для жителей дома. Эти люди никогда не получали денег, запятнанных человеческой кровью.
И поэтому в доме Михалыча явственно пахло нормальностью. Весь бред и вся кровь советской российской эпохи были бессильны перешагнуть этот порог. Наверное, в жизни любого человека должен быть такой дом… Дом с традициями и историей. Дом, в котором нет места крови, грязи и безумию. Наверное, ради такого дома и может, и должен солдат выбросить тело из окопа, матерясь, бежать навстречу визгу металла, огню и смерти. Потому что, если нет позади такого дома, если не вернуться в такой дом… То тогда зачем вообще бежать? Чтобы строить… эту самую… империю?! И девочка задохнулась, сообразив: ведь у деда никогда не было ничего подобного… Более того — дед убежал из такого… или почти такого дома. Зачем?! И вообще зачем все — фронт, дороги, огонь, смерть, стрельба?! К чему столько усилий, покойников, атак, лагерей, смертей, безумия?!
Если ему было необходимо построить другой дом, то он ведь его так и не построил. Ирина остро, всем существом чувствовала — вот ей это нужно позарез, немедленно. Чтобы дышать, чтобы чувствовать, чтобы разобраться с самой собой и со всем окружающим миром.
И когда тихо вошел Павел, Ирина обратилась к нему с очередной взрослой просьбой:
— Паша… Я не навязываюсь тебе, честное слово. Если ты не хочешь, я не буду тебе ни другом, ни… это самое… И завтра я уйду отсюда, правда… Но можно, я сегодня здесь останусь?
Естественно, такой вопрос не следует задавать, кому попало. Наверное, многие молодые люди поймут его весьма своеобразно и воспользуются девушкой в духе ублюдочных фильмов про американских суперменов. Но Павел вырос в доме, а не на советской помойке. Так что Павел понял совершенно правильно: что пришли вовсе не к нему. Девушка сбежала от чего-то… он понимал, от чего. Просто сбежала и воспользовалась знакомством с ним, с Павлом. Что готова платить собой за убежище, что ее сегодня можно взять. Но что отдастся она без страсти, просто честно рассчитавшись за услугу. А если что-то с ее стороны и будет, то не сейчас. Что воспользоваться ее слабостью или не воспользоваться, зависит от того, что тебе нужно.
В голове у Пашки всплыл ехидный голос папы, читающего Величанского:
Пашка, впрочем, и сам еще не знал, чего ему нужно, и нужно ли вообще хоть что-нибудь от Ирины.
— Устала? Уже хочешь спать? Давай принесу белье. Есть хочешь?
— Хочу, чтобы ты со мной побыл. Там толпа собралась… Деду сорок дней, с его работы пришли. Не могу я с ними… Не хочу. Паша, давай чаю попьем, а?
— Конечно.
Пашка был напряженный, недоумевающий, многого не понимал, но тоже такой нормальный, обычный, здоровый, такой соответствующий всему этому дому, что Ира не выдержала. В каким-то всхлипом прижалась девушка к пашкиному плечу.
— Паш… Ты извини. Я как-то раскисла, понимаешь…
В этот момент как раз и прошел папа мимо дверей кабинета, мелькнул, завозился с замком и невольно услышал обрывки фраз.
— …я сегодня отдала маме это золото. Можешь думать что угодно и про меня, и про дедушку, но вот золото я отдала.
И что-то дрогнуло, зримо переменилось в тяжелом, мясистом… да попросту в толстом лице. Прикрыв уже отпертую дверь, Михалыч тяжело прислонил к стене все свои килограммы. На сердце потеплело.
«Ну что ж… Если так, проклятие, может быть, и не сбудется».
Папа последний раз лязгнул замком, и кончилась удивительная история с золотым кладом и с шаром, исполняющим желания.
Герои этой истории живехоньки, и уж конечно, пережили с тех пор много чего, но это все уже другие истории, с другими началами и концами, а именно эта — закончилась. И уже совершенно неважно, как сложились отношения ребят и что делала мадам Стекляшкина с коробочкой из-под монпансье.
