Мойша покаянно молчал, признавая правоту ее претензий. Если уж он не хотел зарабатывать на жизнь, не хотел делать ничего в доме, то мог бы по крайней мере не жениться, не заводить несчастных детей, обреченных на голодную смерть.
Но и выслушав жену, и повздыхав, снова шел Мойша на чердак, ложился на пол и, высунув язык, писал свои сочинения. Отказаться от них было буквально выше его сил.
Вот и мадам Кальсонер разводила кур, продавала яйца, стирала на полместечка, мела полы, молола зерно в муку, чинила заборы… трудно сказать, чего не делала бедная, изможденная до предела мадам Кальсонер. Старшие дети, едва оказывались в состоянии, тоже помогали ей, что было сил… а глава семьи с обезумевшими, красными от бессонницы глазами все больше сидел на чердаке и слезал только, чтобы поесть, сходить в уборную и запастись карандашами и бумагой (которые вскоре научился с невероятной ловкостью воровать у всех соседей).
Трудно сказать, как бы сложилась судьба самого Мойши Кальсонера и его великого труда, если бы не один проезжающий… На рубеже веков местечко посетил некий иностранный господин — Карл Фридрих Марлофф для ознакомления с достопримечательностями Российской империи и для изыскания возможностей открытия в ней международных курортов.
По крайней мере, такова была официальная, широко известная цель пребывания господина Карла Фридриха Марлоффа в пределах Российской империи. В действительности же у этого господина помимо внешней, наружной, были еще две сущности — несравненно ярче и интереснее.
Одна из них состояла в изучении городов, укреплений, автомобильных и железных дорог, а главное — общественных настроений. В числе прочего, людей, плативших господину Карлу Фридриху звонкими золотыми марками, интересовало: а не могут ли в случае большой войны иудейские подданные Российской империи немножко-таки поднять бунт на западных границах? А если нет, то нельзя ли найти там нескольких активных ребят, которые смогут заложить под рельсы железных дорог совсем, ну совсем небольшие порции взрывчатки и в нужный момент совсем чуть-чуть ее рвануть? А за это юдолюбивый канцлер, начинающий свой день с сетований о нарушении прав человека в пределах Российской империи, немедленно отменит чудовищную черту оседлости, попирающую все божеские и небесные законы…
Между прочим, все чистая правда — кайзер был готов отменить черту оседлости. Он сто раз говорил своему августейшему кузену, императору Российской империи, что он, августейший кузен, просто есть «отин ишакк унд больфаннь, просто старый люммель и ферфлюхтер», если он не понимает простой вещи — давно пора решать еврейский вопрос не частично и не половинчато, а окончательно. И он, германский канцлер, готов помочь своему августейшему кузену и советом, и людьми, и аппаратурой, чтобы избавить, наконец, свои западные губернии от всякой неприличной сволочи. А то пока еще они там, в черте оседлости, сами повымрут от голода… Но как вы понимаете, об этой второй части планов канцлера не только не предполагалось сообщать «дорогим союзникам», но даже и сам господин Карл Фридрих не был о ней осведомлен.
А вот вторая сущность иностранного господина Марлоффа была еще лучезарнее и оказывалась напрямую связана с одним очень-очень старым и весьма почтенным сообществом.
И сейчас, помимо всего прочего, господин Марлофф искал доказательства своей давней мысли… Что это вовсе не немцы — высшая, и иудеи — низшая раса, а вовсе даже все наоборот.
Местечковые сородичи все больше разочаровывали лощеного, пахнущего одеколоном г-на Марлоффа. Были они бородаты, некультурны, из отворотов лапсердаков извлекали клопов, а если чем-то и пахли, то никак не астральными сущностями, а разве что куриным пометом. И эта грубость мыслей, этот примитивизм намерений и наклонностей!
Господин Марлофф давно понял, что все, кого представляют ему как прогрессивных или современных людей, меньше всего стремятся к астральному совершенству. Эта грубая местечковая деревенщина пыталась накапливать богатства, получать образование, приобретать профессии и выполнять квалифицированную работу… то есть как раз убегали, семимильными шагами убегали от того, чтобы показывать им всем свою национальную самобытность и демонстрировать расовое превосходство. И такими же семимильным шагами шли к тому, чтобы ассимилироваться в русской, немецкой или польской среде.
А вот всякого рода чудики, изгои общества, психопаты, изобретатели перпетуум мобиле, создатели причудливых учений… они-то как раз были весьма перспективны. Как описать встречу господина Марлоффа с бедным, уже шагавшимся от голода Мойшей Кальсонером?! Встречу, подобную встрече Стенли и Ливингстона! Встрече Кортеса и Монтесумы! Встрече Владимира Вернадского и Тейяра де Шардена! Господин Марлофф с громким ревом заключил Кальсонера в объятия. Господин Кальсонер отбивался. Мадам Кальсонер решила, что злой немец душит ее мужа, и чуть не зашибла Марлоффа. Старшие дети орали от возбуждения. Младшие — от испуга. Кот и куры орали за компанию, просто чтобы было интереснее.
Встреча завершилась хорошо — рождением нового Братства, с уже правильной идеологией. Идеология Братства была так убедительна, что в него тут же стали вступать разные богатенькие и почтенненькие иудеи — члены и западного, и восточного сообществ. Одни, подобно господину Марлоффу, находились в близком к нему положении и маялись родственными комплексами. Что характерно, разрешить эти комплексы, просто дав одному, самому нахальному немцу по шее, никому из них в голову не пришло; из чего следует, что основой всех их комплексов был вульгарный комплекс неполноценности; причем комплекс, привитый им явно задолго до любых попыток ассимиляции…
Другие всерьез хотели революционизировать свое сообщество, но, как и господин Марлофф, прискорбно замечали, что это сообщество погружено в глубины ассимиляции, стяжательства и полного наплевательства на свою национальную и расовую самобытность. И им становилось ясно, что всей правды о том, как устроен мир, открывать убогому народу никак нельзя. Владеть истинным знанием об Астральных сущностях может только интеллигенция, свято хранящая доверенные им существами иного мира тайны. Простолюдинов же можно вводить в суть дела только постепенно, заманивая и втягивая, показывая всю обнаженную правду только тогда, когда вырываться уже поздно…
В общем, идеи Великой ложи Астрального Света устраивали и тех, и других. Тем более, что среди прочего предполагалось еще и следующее: объявление ненастоящими всех прежних масонских лож. Ясное дело, не могли же космические тайны проникать в грубые мозги гоев, овладевать сознанием всех народов, кроме избранного Богом и гениального от рождения. Так что эта ложа, ложа Астрального света, была не просто одной из масонских лож, расползшихся по всему свету. Это была ЕДИНСТВЕННАЯ ложа. Единственная истинная, а все остальные были ненастоящие!
Изначально масонские ложи были местом мрачным и жестоким. Исходно идея сборища «умных», которые научат «глупых», как правильно жить, вызывает рвотный рефлекс у любого приличного человека. Итогом трудов Марлоффа и Кальсонера стало создание ложи, которой прежние и в подметки не годились.
Наконец, масонство нагло решило, что это оно объединяет «настоящих людей», призванных править миром и человечеством. В лице же ложи Астрального Света они имели дело с людьми, которые отказывали в праве быть человеческими существами им самим. Наверное, это было очень прогрессивно.
Мойша Кальсонер быстро понял, почему его идеи нельзя так вот взять и выложить любому человеку. Не поймут! Оболгут и опошлят! Памятуя отношение к нему в местечке, Мойша легко соглашался: да, его учение постижимо только для избранных! Что в число избранных могут входить только иудеи, только брюнеты, и только самые чернявые, ему понравилась не меньше. Потому что сам он был черен, как жук.
Вторая часть объяснений — как аура тайн египетских жрецов носилась над безвидною землею и наконец проникла в сознание своего избранника, бедного, но гениального от рождения иудея, была ему доступна куда меньше, потому что Мойша понятия не имел, кто такие египетские жрецы и где вообще находится Египет. Попытки научить его есть ножом и вилкой, сморкаться в платок и изредка менять носки не увенчались никаким успехом, и доступ Мойши в высшие сферы поневоле приходилось ограничить.
Впрочем, если для всех четырнадцати детей Мойши переезд в Женеву оказался положительным, то на самом Мойше сказался до предела плохо. В Женеве ему было скучно, потому что писать больше ему не велели, а ругаться было уже не с кем… И вообще — дома высокие, все вежливые, а никто ни с кем и не
