пребывал в большем восторге — публика, торговцы или тележурналисты.
…Но через два часа шаман вдруг сел на собственные пятки. Замер в странной для европейца, как будто страшно неудобной позе, отер лицо и стал задумчиво собирать колотушки в меховые футляры.
— Как?! Уже все?!
— Больше нельзя…
— Почему же нельзя?! Надо еще…
— Нет, больше нельзя, плохо будет.
— Мы вам… Вот!
Шаман как-то и не обратил внимания на пачку долларов и марок (что взять с дикого человека!); какое-то время он подслеповато помаргивал, глядя на журналистов.
— Нельзя… Дождик будет.
— Пусть будет! Мы любим дождик, пусть себе идет! Вы, главное, камлайте, а мы… вот!
Бумажки перекочевали в необъятные карманы халата, шаману поднесли еще водки, и он еще немного покамлал. За эти несколько часов со всех сторон небольшой Австрии съехались прямо-таки толпы туристов, и не было печатного издания, радиовещательной корпорации или телевизионного канала, представители которого не снимали бы, не устанавливали микрофоны, не бормотали что-то в диктофоны, не пили и не жевали бы внизу, за столиками временных кафе и ресторанчиков. Ехали не только из Австрии, ехали из Германии. Италии, Венгрии, Польши, Греции и Скандинавии — благо, расстояния Европы вполне позволяли нашествие.
Спускался вечер, и что самое смешное, и правда начал собираться дождик! То ясное небо сияло и плыли над горным хребтом, над городом пухлые белые облака. Теперь же ветер порывами нес какие-то серые обрывки; чем выше, тем быстрее мчались эти обрывки, и становилось понятно — там, высоко, выше пояса кучевых облаков, ветер дует просто с неправдоподобной скоростью. Стемнело рано, закат погружался в размытую пелену, и из этой розовой мути на западе все летели и летели разорванные ветром облака. Пахло сыростью, похолодало.
— Дождик будет! — кивал шаман на эти серые облака, словно остальные не понимали, не видели надвигающегося ненастья.
— Дождик — это хорошо! Мы любим дождик! Ты камлай, камлай! Попляши еще немного! — гомонили журналисты и устроители деяния.
— Дождик долгий получится, — убежденно произнес шаман.
— Пускай долгий! Это ничего! Ты камлай!
Шаман впал в глубокую задумчивость и долго смотрел на западный окоем неба.
— Однако, надо отдыхать! — убежденно выговорил шаман.
Это справедливое намерение трудно было не удовлетворить, но уложили его на этот раз не в самой Вене, а в отельчике под горой, и все комнаты вокруг заняли бессонные журналисты и представители общественности — те, кому особенно сильно хотелось, чтобы он завтра с утра снова начал.
Во все концы Европы летели телеграммы, во всех редакциях и квартирах раздавались телефонные звонки из пригородов Вены, и множество людей от Дублина до Палермо и от Стокгольма до Саламанки выехали прямо в ненастную ночь на поездах и машинах, вылетели на самолетах, и все они волокли с собой аппаратуру для съемок, диктофоны, электронные ноутбуки и прочие необходимые для журналистского дела предметы.
Всю ночь по отельчику бродили, тусовались, вели беседы, стучали стаканами, принимали новоприбывших, вручали им бокалы, а под утро отельчик затрещал, и новые потоки журналистов стали вливаться в другие отели, по соседству. Время от времени кто-то на цыпочках приоткрывал двери номера и проверял, не сбежал ли, чего доброго, шаман. Что камлать ему не по душе, видели все, хотя и не понимали причину. А что делается в этой желтой монголоидной голове, под черными жесткими волосами? Кто знает? Может, духи прикажут ему убежать?
Но и сереньким дождливым утром шаман оставался на месте и соглашался камлать.
— Однако дождик… Зачем еще дождик?!
— Нам надо еще! Нам такого дождика мало! Давай!
Шаман пожал плечами, но «дал». Освещенность плохая, несет косые полосы дождя, но потом знатоки говорили — так даже лучше. На этих залитых дождем кадрах почивал аромат подлинности, и даже сам шаман воспринимался уже совсем иначе — еще природнее, еще естественнее, еще первобытнее.
Сначала над шаманом поставили зонтик — огромный зонт, какой ставят на телевизионных съемках над камерой или площадкой с актерами. Он запротестовал, зашумел, крича что-то уже не по- русски, а на своем языке, и продолжал камлать под дождем. Вода лилась по его лицу, смешивалась с потом, и эти кадры, по общему мнению, получались самые замечательные — особенно в сочетании с бьющимися по ветру ветками деревьев, мокрыми стволами и травой, темным небом. Шаман кричал, бился, подпрыгивал, выгибался, извлекал из бубна то мерный грохот, то скрипение, то шорох, то писк, и все это время по его мокрому халату, по круглому азиатскому лицу, по бахроме вокруг бубна стекали струи воды. Вот это было да!
— Как будто вернулись времена друидов! — захлебывались от восторга обыватели под надежными пластиковыми тентами.
— Как в эпоху незапамятной древности, на гору друидов поднялся человек, умеющий зачаровывать силы природы…— бархатными голосками вещали комментаторы, донося происходящее до почтеннейшей публики.
— Теперь понятно: друиды уцелели в Центральной Азии! — рассказывали другие.
— Друид высокой стадии масонского посвящения не откроет нам своих секретов, но очевидно — их у него навалом! — мудро покачивали головами третьи.
Французские журналисты объясняли своим читателям, зрителям и слушателям, что друиды были галлы, то есть как раз предки этих читателей, зрителей и слушателей.
Журналист из Бремена толсто намекал, что вовсе не во Франции первыми заинтересовались тибетскими тайнами, и что еще надо выяснить — а не ариец ли на самом деле этот узкоглазый и желтый… в большей степени ариец, чем всякие белокурые, забывшие про величие нордической расы?
Английские ведьмы приревновали и сделали сообщение, что экстрасенсорным путем узнали — шаман давно уже завербован КГБ, и они только не выяснили, майор он или полковник в этой приятной организации.
«Ложа истинных сатанистов» признала шамана своим и пригласила к себе, на заседание ложи.
«Подлинные дети сатаны» напротив, считали шамана слишком приличным и не способным на настоящее, крупномасштабное зло, а значит, и недостойным посвящения.
В общем, шуму было очень много, и в этот день один из отелей близ Хютгельдорфа переменил название на «Друидический центр», а другой вместо «Свиньи и яичницы» стал «Тувинским друидом». И как бы профессор Лутцдольф ни рвал на себе остатки реденьких седых волос, как бы ни ужасался — что означала какая-то там компетенция, какой-то тихий голос знания и разума перед воем и топотом полчища тупых, невежественных идиотов?!
Ведь эти бездельники и невежды, пялившие зенки на шамана, оставляли марки, доллары и шиллинги в отелях и закусочных, платили за газеты и включали свои «ящики для дураков», сиречь телевизоры. Не уму и не знанию остановить поступь рыночной экономики, несравненно более мерную и грозную, чем поступь римских легионов и гусиный шаг вермахта. А доллар — куда более грозное оружие, чем атомная бомба или отравляющие вещества.
В середине дня шаман остановился, ему принесли еды, водки. Потрясающие кадры: шаман выхлебывает водку, страдальчески кривится, и пойди разбери, что течет у него по лицу, — водка, слезы или дождевая вода?! Класс! Высокий класс!
Темнело не по времени дня, сгущалась мгла, усиливался дождь.
— Однако, довольно… Совсем сильный дождь будет.
— Так нам и нужен сильный! Не останавливайся! Давай-давай!
Шаман нерешительно переминался с ноги на ногу.
— А вот еще давай водки!
