Сдаюсь! Я так больше не могу! Это невыносимо!
Я осознаю, что погружаюсь в предобморочную апатию. Теперь уже ничто не важно. Лишь бы все поскорее закончилось — неважно, каким образом. Я напрягаю все свои силы, чтобы не расслабиться.
Будь оно все проклято, и умереть спокойно не дадут.
Мы поднялись до пятидесяти метров. Стрелка остановилась. Командир приказывает:
— Открыть третий выпускной клапан!
Во мне нарастает чувство ужаса. Я знаю, что означает эта команда. Поток воздуха уже устремился к поверхности, раздуваясь в большой пузырь, который укажет им наше местоположение. Волна страха накрывает меня с головой. Чтобы остановить его, я бормочу заклинание: «Неуязвим! Неуязвим!»
Мое сердце бешено колотится. Дыхание прерывается. До меня доносятся приглушенные слова команды:
— Закрыть выпускной клапан!
Штурман поворачивает голову к Старику. Мне целиком видно его лицо: вырезанное из дерева изображение. Бледное, отполированное до белизны липовое дерево. Он замечает меня и оттопыривает нижнюю губу.
— Истерички, — ворчит Старик.
Если вода зальет электромоторы в хвостовом отсеке, если произойдет короткое замыкание… что будет крутить винты? Если откажет хотя что-то одно, — или моторы, или рули глубины, — на нас можно ставить крест.
Командир нетерпеливо требует рапортов из моторного отделения.
До меня долетают лишь отрывки:
— …остановили течь деревянными клиньями — опорная подушка треснула — много воды, источник не установлен.
Я слышу завыванье, раздающееся на высокой ноте. Проходит несколько секунд, пока я понял, что эти звуки издает не противник. Где-то ближе к носу плачут. Пронзительные, всхлипывающие рыдания, то становящиеся громче, то тише.
Старик с отвращением смотрит в ту сторону. Кажется, сдерживаемая им ярость прорвется в любой момент.
— Сто пятьдесят градусов — становится громче!
— А другой — первый?
— Девяносто градусов; шестьдесят градусов; остановился!
Бог мой, теперь эти сволочи действуют в паре. Они перебрасывают нас друг другу, как мячик, а пасуют при помощи АСДИК-пеленга. Отныне наш изначальный преследователь может себе ни в чем не отказывать. Пока он атакует нас на максимальной скорости — что лишает его возможности использовать свой собственный АСДИК, — его коллега может передохнуть, отслеживая наше положение для атакующего и сообщая ему координаты по радио.
Лицо Старика гримасничает, словно он слишком долго продержал во рту очень горькую пилюлю, прежде чем проглотить ее:
— Это против всех правил!
Впервые за все время акустик выказывает признаки нервозности. Или ему приходится так быстро вращать ручку, чтобы определить, который из двух звуков становится громче?
Если второй капитан там, наверху, тоже бывалый, если они и прежде работали вместе, они будут меняться ролями как можно чаще, чтобы сбить нас с толку.
Или я ничего не понимаю, или Старик направляется к ближайшему противнику по наикратчайшей траектории.
Русские горки! Это сравнение не покидает меня. Русские горки. Вверх, вниз, подъемы и спуски, мертвые петли, головокружительные падения и крутые подъемы.
Два удара сотрясают лодку. За ними обрушиваются еще четыре, нет, пять! Два приходятся из-под днища. Проходит чуть больше секунды, и в проеме кормового люка появляется лицо старшего механика Франца, искаженное ужасом до неузнаваемости.
Он пронзительно хихикает, издавая что-то вроде «хии-хии-хии», что отдаленно напоминает шум винтов эсминца. Командир, прикрыв глаза, поворачивается к нему. Тем временем механик пролезает в люк и остается на посту управления, пригнувшись за стойкой перископа, сжимая в руке аварийное спасательное снаряжение. Он оскалил зубы, став похожим на обезьяну. Они ярко сверкают из его черной бороды. Теперь «хии-хии-хии» складывается из судорожных рыданий.
Как у него это получается? Только тут до меня доходит, что рыдают в другом углу центрального поста.
Старик распрямляет спину и замирает. Какую-то долю секунды он сидит, будто аршин проглотил. Затем он опять ссутуливается и медленно оборачивается. Он смотрит на старшего механика. Проходят мгновения, и вдруг он рявкает:
— Вы что, совсем спятили? Возвращайтесь на боевой пост! Живо!
По уставу старший механик должен был ответить: «Jawohl, господин каплей!» Но он лишь шире открывает рот, будто собираясь закричать в истерике.
Я потерял слух, говорю я себе: он вопит, но я не слышу ни звука. Но мои уши в порядке! Я слышу, как Старик бросает ему в лицо:
— Черт вас возьми, да возьмите себя в руки!
Он встает на ноги.
Рыдания прекращаются.
— Эсминец на ста двадцати градусах, — докладывает акустик. Старик раздраженно моргает.
Старший механик начинает беззвучно корчиться в муках — как будто находясь под гипнозом. Я вижу, как по его телу пробегают конвульсии. Только бы он не лишился чувств!
— Немедленно вернитесь на боевой пост! — и сразу продолжает, угрожающе понизив голос. — Я сказал — немедленно!
— Сто десять градусов. Становится громче! — шепот оператора сонара похож на монотонный речитатив священника.
Старик еще ниже нагибает голову, затем расслабляется и делает два или три шага вперед. Я приподнимаюсь, чтобы уступить ему дорогу. Куда он направляется?
Все-таки наконец старший механик встрепенувшись, превозмогает себя и выпаливает:
— Jawohl, господин каплей!
Затем он бросает вокруг себя беглый взгляд и, согнувшись в три погибели, исчезает через кормовой люк, пока Старик не видит его.
Командир, который уже занес ногу, чтобы перешагнуть проем люка, ведущего в носовую часть лодки, останавливается и оборачивается со странным выражением на лице.
— Господин каплей, он ушел, — запинаясь, произносит шеф.
Командир возвращает ногу назад. Такое впечатление, словно кинопленку внезапно запустили в обратном направлении. Командир неуклюже, в молчании возвращается на свое место, похожий на слегка контуженного боксера, который не может сфокусировать зрение минуту-другую после пропущенного удара.
— Я бы сейчас пристрелил его!
Пистолет в его кабинке!
— Право руля до упора! Курс двести тридцать градусов! — произносит он обычным голосом. — Шеф, опустите ее на пятьдесят метров!
— Шум винтов на десяти градусах, — рапортует акустик.
— Принято! — отзывается Старик.
Лучи АСДИКа скребут и скрежещут вдоль корпуса лодки.
— Отвратительно, — шепчет он.
Все, кто был на центральном посту, понимают, что это относится не к АСДИКу, а к старшему механику.
— И единственный изо всей команды — это Франц! Позор! — он с отвращением качает головой,
