дела...
И через короткое время обалдел в очередной раз. Было отчего, ох, было...
Зал, в котором они оказались, как две капли воды походил на стандартную советскую танцплощадку едва ли не сорокалетней давности, из тех забытых времен, когда не было еще дискотек, а имелись исключительно танцплощадки. Вдоль стен — ряды желтых стульев из прессованной фанеры, какие стояли и в кинотеатрах, и в разномастных Домах культуры, под потолком протянулись вдоль стен кумачовые плакаты с лозунгами вроде: «Профсоюзы — школа коммунизма», «Комсомол — помощник партии», «Из всех искусств для нас важнейшим является кино» (с указанием имени автора афоризма). А меж ними висели большие изображения всех шести орденов, пожалованных с барского плеча ленинскому комсомолу, красочные плакаты (помнил такие Мазур, а как же!), призывавшие молодежь крепить трудовую дисциплину, строить БАМ, осваивать новые знания и повышать культуру. Нереально широкоплечие, белозубые комсомольцы, кто в строительной каске, кто с лопатой на плече, обнимали за плечи нереально обаятельных, столь же белозубых комсомолок, а свободной рукой указывали то ли в светлое будущее, то ли в неосвоенные таежные дебри.
Мазур прямо-таки умилился, обнаружив среди всей этой ретрухи то ли точную копию, то ли подлинник плаката, мимо которого он каждый день браво маршировал в бытность курсантом: столь же невероятного обаяния и немыслимой наглаженности молодой матрос, с улыбкой вещавший зрителям: «Крепи могущество советского военно-морского флота!».
— Ну ничего себе... — сказал Мазур с искренней душевной теплотой.
— Это Вадик устроил, — тихонько пояснила Олеся. — Любит он подобные забавы, ностальгия гложет...
Проследив за ее взглядом, Мазур высмотрел Вадика — невысокого лысого толстячка, энергично крутившегося среди музыкантов на эстраде (опять-таки одетых по моде тех времен). Было ему не менее шестидесяти — действительно, для него это память о золотой (не в финансовом смысле, надо полагать) молодости, да и для Мазура тоже.
— Вы, конечно, этого не застали... — сказал Мазур.
— Это комплимент?
— Констатация факта.
— Действительно, — сказала Олеся, — когда меня родители стали отпускать на танцы, повсюду были уже сплошные дискотеки... Атас! Лягушатник в дверях маячит... Пойдемте танцевать, они вот-вот начнут...
И тут лабухи вмазали, врезали, вжарили. Усилители, ручаться можно, тоже были старательно подобраны под стиль эпохи — никакого технического совершенства, чистоты звука, наоборот, хватало оглушительного шипения и треска, точь-в-точь как в безвозвратно сгинувшие времена Мазуровой юности, совпавшей, как оказалось, с дряхлением империи.
Ах, как они вжарили...
А потом большая часть ламп погасла, и в наступившем полумраке медленно топтались пары, как лет тридцать назад, — и Мазур, в рамках дозволенного приличиями прижимая к себе Олесю, медленно колыхаясь в такт общему ритму, зажмурился и ощутил жгучий укол совершенно невероятного ощущения: показалось вдруг, что, если он откроет глаза, вокруг окажется одна из питерских танцплощадок начала семидесятых, самого начала, и все вокруг будет полнейшей реальностью, и он увидит не только полузабытых девчонок в мини-юбках, но и живехоньких ребят в курсантских фланельках, часть которых стала почетными пенсионерами, а часть однажды словно бы растворилась в воздухе, неизвестно толком, на каком меридиане — без могил, без лиц, без имен, словно вовсе их на свете не бывало... А впрочем, и лица уже стираются в памяти, это только в молодые годы казалось, что всех будешь помнить вечно, что они будут стоять перед глазами, как живые, — но мало ли в чем бываешь накрепко уверен в молодые годы...
Его настолько затянуло, что он не сразу понял: песня кончилась. Он увидел на многих лицах некое отражение своих собственных мыслей — с поправкой на биографии, конечно. Только соплюшки с голыми плечами и спинами, сверкавшие бриллиантами, повизгивали и хлопали безмятежно — у них еще не было никакого прошлого, никакой ностальгии...
— У вас лицо стало... прямо-таки одухотворенное, — сказала Олеся, отводя его к желтым креслам. — Ручаться можно, у вас с этой мелодией связаны какие-то особенно романтичные воспоминания.
— Как у всех, — сказал Мазур. — Юность наша, знаете ли... О чем ни вспомни, все исполнено романтики... то есть это теперь так кажется.
— То-то у Вадика, ей-богу, слезинки на глазах... Правда, он со вчерашнего утра вискариком наливается, а это способствует обострению ностальгии... Пойдемте еще потанцуем?
— Честно говоря, не тянет что-то, — сказал Мазур. — У нас именно эту песенку категорически не любили. Насколько космонавты обожали «Белое солнце пустыни», настолько у нас эту песню не любили, спасу нет, как...
— Почему?
— Да все просто. Это ж не отечественного сочинения шлягер, а перепевочка англоязычной песни. В оригинале — никакого инея и такой уж особенной синевы. «Уан вай тикет». Это...
— Билет в один конец. Я неплохо знаю инглиш.
— Вот то-то, — сказал Мазур. — Билет в один конец. У нас такие аллюзии и ассоциации никогда не любили. Профессиональное суеверие, знаете ли. Прижилось однажды.
Они стояли лицом к лицу среди грохота усилителей, но слышали друг друга хорошо. Боковым зрением Мазур высмотрел прилипчивого француза — он стоял у входа, скрестив руки на груди, наблюдал за танцующими с озабоченным и вдохновенным видом, словно поставил себе целью разгадать непостижимую
