– Слушай, пока тебя не было, я в твою комнату переехала, ничего? – быстро сказала Влада, тоже заметив движение матери, но при этом старательно глядя в сторону. И добавила невпопад: – Давай я сейчас вещи перенесу обратно, тебе же, наверное, отдохнуть надо...
И, пряча глаза, скользнула в дверь за буфетом.
Спартак вымученно улыбнулся в пустоту комнаты. Э, ребята, все ж таки не все ладно в родной коммуналочке...
Оставшись один, он огляделся, тщетно ища в душе должные появиться спокойствие и умиротворение. Ну хотя бы умиление, вызванное самим фактом возвращения. Ничего. И – ничего, ровным счетом ничего не изменилось за время его отсутствия. Будто и не уезжал на увеселительную зимнюю прогулку в Финляндию. Вот только мать осунулась, похудела...
Да еще вот елка появилась, стоит себе у окна. Ну да, завтра ж Новый год, подумать только. Сороковой.
Круглая дата... Куценькая, конечно, елочка, зато игрушек много. Елка, надо же, как только мать ее дотащила... А в остальном – все, как обычно. Накрытый скатертью с кружевной каймой дубовый стол посередине большой комнаты (в самом деле большой; мама называла ее – точнее, большую ее часть – на старинный манер: «залой»), тяжелые стулья вокруг, псевдохрустальная люстра под потолком (горели только две лампочки из четырнадцати), книжный шкаф (толстые книги с позолоченными, но потрепанными корешками), слева – сервант с неизменными слониками (за сервантом – дверь в комнату Спартака), массивный платяной шкаф справа... Платяной шкаф разделял комнату на две неравные части: собственно залу и закуток Влады. Таким нехитрым манером две комнаты были превращены в три – когда родился Спартак. На семейном совете решили, что со временем, когда парень подрастет и если Владка замуж не выскочит и жилплощадь не сократят, вторая комната достанется ему. Так и случилось – подрос, не выскочила, не сократили. Так что теперь Спартак являлся обладателем форменного сокровища: отдельной, собственной, личной комнаты...
Владка наконец вышла из его комнаты, а там и мать появилась – с кастрюлей вареной картошки, достала квашеную капустку, огурцы, и Спартак вдруг понял, что проголодался. Даже не столько проголодался, сколько соскучился по нормальной, домашней пище... Однако первый кусок в горло не полез: мама, чуть поколебавшись, выставила на стол плюс ко всему и графинчик с водкой. Ополовиненный.
Ладно. Допустим.
Допустим, мама решила, что возмужавший сынуля, вернувшийся с фронта, от стопочки не откажется. Но вот вопрос номер один: как она узнала, что сын вернется именно сейчас? И – вопрос номер два: кто выпил половину графина? А ведь именно что выпил: не в привычках бывшей купеческой дочки Марианны Феликсовны Котляревской было переливать из бутылки в графин половину, а оставшуюся половину прятать на черный день.
Или мама в отсутствие Спартака начала прикладываться к водочке?
Спартак посмотрел на Марианну Феликсовну. Мать, конечно, смотрела на сына с обожанием, но в глубине взгляда таилось нечто такое... сомнение, что ли? Или растерянность? Он взглянул на Владу. Сестра угрюмо смотрела на скатерть.
Ну и бог с вами.
Он пожал плечами, набухал себе полную стопку, опрокинул в себя залихватски и взял вилку.
Напряжение несколько рассеялось. Потекли обычные застольные разговоры: как там дела на фронте, не обморозился ли, хорошо ли кормили, скоро ли война закончится, а в Ленинграде везде очереди, ничего не купить, даже продуктовые карточки на водку ввели, потому как война, и народ бросился затовариваться самым необходимым, эшелоны один за другим уходят в сторону финской границы...
О Наташке Долининой, что характерно, не было сказано ни слова.
...То ли водка подействовала, то ли просто отпускать начало – но очень быстро Спартака сморило. Причем так быстро, что даже мыться расхотелось напрочь, а хотелось раздеться, залезть под одеяло и... и вырубиться. Тупо вырубиться, без мыслей и снов. Ладно, чего там, в больнице мылся по два раза на дню, так что – завтра, все завтра.
Извинившись перед родней, Спартак поднялся, добрался до своей комнаты, с трудом стащил с себя гимнастерку и рухнул на кровать.
Вот ведь удивительно человеческий организм устроен! Только что готов был заснуть прямо за столом – а теперь сна ни в одном глазу, только безмерная усталость во всем теле.
Он слышал, как звенит за стеной убираемая посуда, как Владка о чем-то громко спросила мать, а та в ответ громко на нее шикнула – в смысле не шуми, ребенок умаялся, не понимаешь, что ли...
Спартак лежал на спине, закинув руки за голову, и в тусклом свете, льющемся с улицы сквозь неплотно задернутые занавески, бездумно разглядывал свою комнату. Мыслей не было вообще никаких. Комната казалась чужой и незнакомой. Модели аэропланов под потолком, над кроватью – книжная полка: преимущественно с фантастикой и преимущественно про космос... Давным-давно, лежа тут, он мечтал о небе – но не о голубом, которое видно и с земли, а о бездонном, беспросветно черном, с крупными немигающими звездами, похожими на осколки хрусталя на бархатном покрывале. (Правды ради стоит заметить, что на эти юношеские мечты иногда накладывались другие видения, с романтикой межпланетных путешествий имеющие весьма сомнительную связь. Например, виделась Спартаку на этом самом бархате Юлька Смирнова из параллельного – в прозрачной белой накидке, едва прикрывающей бедра; потом сестры Потаповы, вообще без какой-либо одежки... а там и Наташка Долинина не преминула влезть в череду чаровниц... Но это так, к слову.)
А теперь...
За время зимних прогулок по соседней Финляндии, после крови, смерти, ходящей рядом, и безнадеги, поселившейся в сердце... Нет, мечту о черном небе, полном далеких искорок-миров, Спартак не растерял, но... но сама мечта как-то поблекла, потеряла романтический ореол. Тяга к небу стала более приземленной, – если можно так выразиться.
Н-да, вот и вернулся гладиатор Спартак с арены. Не победителем вернулся, но и не в гробу. А где, позвольте спросить, цветы, овации, фанфары и толпы поклонниц? Нету. Никому не нужен он за пределами арены, вот в чем дело.
Погано было на душе.
Но незаметно для себя Спартак уснул. Без мыслей, без снов.
Семь утра. Зимний рассвет едва проклевывается над заснеженными крышами Васильевского острова. Морозно... нет – скорее зябко: к утру снег прекратился и ветер утих, хотя по-прежнему было где-то минус пятнадцать. Рабочий люд далеко внизу поспешает на работу, спросонья взрыкивают простуженные моторы автомобилей, раздраженно клаксонят водители общественного транспорта...
Спартак курил в открытое чердачное окно, кутаясь в шинель. Проснулся он на удивление рано, еще все спали, а ему отчего-то тесно и муторно стало в родной квартире, он неслышно оделся и полез на чердак. В голубятню. Туда, откуда в детстве он, Марсель и Комсомолец гоняли сизарей. (Уж не там ли, между прочим и кстати говоря, зародилась его любовь к небу?) Голубятня была пуста, дверца открыта, куда девались голуби – пес их знает. Может, разлетелись, может, переселились на зимнюю квартиру.
Зачем он сюда приперся? Детство – да какое там детство: юность! – осталась в снегах Финляндии, а зрелость почему-то не наступает. Уже не мальчишка, но еще и не взрослый мужик. Межвременье, черт его подери.
Он чуть отогнул халтурно приколоченную рейку у оконной рамы, посмотрел на сделанную перочинным ножиком надпись на чердачной доске: С. К. + Н. Д. = ... и неумело вырезанное сердечко. Спартак и Наташка. Загадочная формула подвыцвела, затерлась. А ведь самолично орудовал ножом, минут двадцать старался, потому как нож был туповатый, а хотелось, чтобы инициалы эти остались здесь навсегда. Той ночью, с тридцать первого мая на первое июня, когда выпускной уже отгремел, а разъезжаться по дачам родители еще только собирались, той ночью, когда Натка впервые позволила ему... а точнее, сама проявила максимум инициативы, и кожа ее фосфоресцировала в чердачной темноте...
Спартак скривил губы в ухмылке. Любовь – мнимая величина.
