Глава восьмая
Заблудившиеся в облаках
Погода была самая что ни на есть летная, а настроение – сквернейшим. Который уж день оно было сквернейшим...
И это несмотря на то, что лейтенант Котляревский стал командиром звена. И летал он теперь каждый день (ну разве что исключая дождливые дни, когда по аэродромам отсиживались и наши, и фрицы), а в иной день случалось по несколько вылетов кряду, и в воздухе он проводил времени заметно больше, чем на земле – о таком он раньше лишь мечтал. Да и летал он нынче не по одному и тому же малость поднадоевшему маршруту, а в самые разные места, выполняя разнообразные задания, даже наведался однажды в Таллин в составе звена прикрытия для самолета «Ли-2», в котором находился командующий авиацией Балтийского флота.
Кроме того, два дня назад он принял первый в своей жизни настоящий, а не учебный воздушный бой, чего с нетерпением ждал с самого начала войны, и вышел из того боя победителем, отправив «Мессер-109» на вечное свидание с землей. А фриц был не так уж прост, прежде он изрядно потрепал нервы советскому летчику Котляревскому. Однако из той воздушной карусели живым выбрался все-таки советский летчик. Хороший повод, казалось бы, гордиться собой и радоваться, к тому же и начальство объявило благодарность, в эскадрилью звонил сам начальник политотдела бригады полковой комиссар Изкинд, поздравлял с боевым крещением и обещал написать о нем заметку в газету. Однако...
Однако все было не то и не так. И дело даже не в том, что он так и не смог выбраться к матери и сестре в Ленинград, отчего-то в город никого в увольнительные не отпускали, и не в том, что в первые дни войны он потерял сразу двух своих друзей – Джабика Бекоева и Жорку Игошева. Война есть война, и любой солдат, да и любой здравомыслящий человек должен внутренне настраивать себя на неизбежность потерь. Только вот терять можно по-разному. В войне естественно погибнуть в бою, но не так, как вышло с двумя его соседями по лейтенантскому кубрику.
Лейтенант Бекоев погиб при заходе на посадку. Вернулся из разведывательного полета, и одновременно с ним вернулось со своего задания звено капитана Шмелева. Бекоев зашел над полосой, заметил совершающую разворот машину Шмелева, выпустил сигнальную ракету, но Шмелев на нее среагировать не успел. Две машины, «МиГ-3» и «Ил-16», столкнулись прямо над аэродромом. И обе расшиблись, что называется, в клочья, без шансов. И даже не было никакой возможности подбежать, попытаться вытащить кого-нибудь из обломков – почти тут же после падения начал рваться боезапас.
Вот так вот по-дурацки погибли два отличных летчика. Считай, только из-за того, что истребители не были оборудованы радиосвязью. Переговариваться с землей и между собой можно было лишь способами, изобретенными еще на заре авиации, – покачивать крыльями, выпускать сигнальные ракеты. Если летишь близко и видишь друг друга сквозь стекло «фонарей», то можно общаться и жестами, как глухонемые, право слово. И ладно бы технически невозможно было оборудовать машины радиосвязью!
На следующий день после столкновения в эскадрилью примчались полковые связисты, привезли с собой огромный ящик с тумблерами и лампочками, водрузили на командном пункте. В качестве испытуемого выбрали младшего лейтенанта Мостового. В приборную доску его самолета вмонтировали радиоприемник, оборудовали его шлем наушниками и скоренько отправили машину в пробный полет.
Связь с землей продержалась недолго. Да и не связь была, а слезы – в наушниках стоял дикий треск, словно во время грозы. «Когда эта дребедень намертво заткнулась, я почувствовал себя счастливейшим из людей, – уверял позже Мостовой. – Лучше разбиться, как Джамбик, чем слушать эту музыку. Еще пять минут, гадом буду, и я бы спикировал над аэродромом и из пулеметов раздолбал бы хренов ящик вместе со связистами».
После неудачного эксперимента связисты почесали репы и увезли свой ящик на доработку. И вот уже неделю как дорабатывают...
И ведь что самое идиотское, это ж не первая война для советской авиации! Испания, Халхин-Гол, озеро Хасан, та же Финская, в конце-то концов. Ничему, получается, не научились?
Кто-то говорил, что обилие технических приспособлений губит летчика, превращает его в раба этих приспособлений, убивая мастерство и чувство единения с машиной. Но, как давно подмечено, одинаково чреваты и неприемлемы любые крайности. А истина, как ей и полагается, пребывает посередине – нашпиговывать самолет разными заменяющими руки и голову пилота приборами, конечно, не стоит, но и вовсе уж «голыми» летать, честное слово, тоже невозможно. Более того: погибельно и позорно. Эх, да чего там говорить, если вместо посадочных огней у них на аэродроме до сих пор зажигают костры...
А Жорка Игошев погиб, в общем-то, по собственной дурости. Взыграло мальчишество, пошутить, видишь ли, захотелось, казанове кривоногому...
Жорка совершил вынужденную на колхозном лугу в шести-десяти километрах от аэродрома. Причем сел не на «брюхо», как предписывает инструкция в случае вынужденной посадки на неприспособленную для приемов самолетов поверхность, а на выпущенные шасси. Пес его знает, чего там было больше, везения или умения, однако ж приземлился удачно и машину сохранил почти что целехонькой. Так, мелкие и легкоустранимые поломки. Два часа ремонта – и можно снова в воздух.
До аэродрома Игошев добрался на попутках. Как известно, победителей не судят, а вовсе даже наоборот, и в случае с Жоркой тот факт, что его похвалили за удачную посадку, и сыграл с ним злую шутку. Видать, показалось, что он ухватил свой фарт за склизкий хвост и теперь сам черт ему не брат...
Назад, к оставленному на колхозном лугу истребителю, он полетел вместе со своим техником на «уточке» <УТИ-4 – учебно-тренировочный истребитель.>. Двухместная, без бронеспинок и вооружения этажерка, прекрасно знакомая всем лейтенантам по авиационным училищам, с началом войны использовалась как транспортник местного значения.
В восьми километрах от места вынужденной посадки находился запасной аэродром. Там и собирался приземлиться Игошев, а оттуда уж добраться до самолета и довезти все захваченные с собой запчасти и инструменты на какой-нибудь деревенской подводе.
Как потом рассказывали, под Волосово он увидел на дороге колонну наших солдат, двигавшуюся в сторону фронта. И ему в голову пришла дьявольски остроумная мысль – пролететь над головами солдат, приветственно покачать крыльями и тем самым, понимаешь, поднять их боевой дух.
Игошев снизился до сверхмалой, пошел над дорогой. Завидев приближающийся к ним самолет, солдаты порскнули в разные стороны, залегли по обочинам дороги и с перепугу принялись палить из всех имевшихся стволов... В общем, пехоту понять легко: поди догадайся, когда на тебя пикирует самолет, что это веселый советский летчик шутки шутит, а не враг атакует. Некогда, собственно, разбираться, потому как ежели это враг, то ждать он не станет, а начнет садить из всего бортового вооружения. Тем более если один солдатик начинает стрелять, второй думает, что первый уже рассмотрел, чья машина, и знает, что делает, а третий уже ничего не думает – раз первые два жмут на спусковые крючки, значит, точно над головой немец...
Словом, закончилось все пресквернейшим образом. Солдаты изрешетили «УТИ-4», превратили в сито. Каким-то чудом уцелел техник. Хотя слово «уцелел» не вполне годится, «выжил» – да, но жить ему теперь предстояло без ампутированной правой ноги и с сильно обожженной кожей лица и тела. А Жора Игошев погиб еще в воздухе, от пули своего же брата по оружию.
Две нелепости – и нет двух друзей-товарищей. Но не только это ввергало Спартака в уныние (хотя в эскадрилье он никак не показывал, что творится у него внутри – чего ему меньше всего хотелось, так это задушевных бесед с политруком, в чью задачу как раз и входило поднимать боевой дух... да вот только
