– Ничего. Да будет тебе известно, этот капитан как раз мне и подчиняется.
– Ого, – сказал Спартак. – А ты, часом, не генерал?
– Майор. Но я стою по служебной лестнице повыше капитана...
– Контрразведка?
– Именно. – Она уперлась локтями в стол, положила подбородок на сцепленные пальцы и уставилась на Спартака с непонятным выражением. – Не хватало мне лишних хлопот... Ну что прикажешь с тобой делать?
– Расстрелять.
– Я серьезно. Никто не возьмет на себя такой труд – вести тебя к линии фронта. Мы с вашим Сталиным в серьезных разногласиях, уж извини. А сам ты далеко не уйдешь... Без знания языка и реалий... Пристукнут где-нибудь. Есть, конечно, эти... – она сделала гримаску, – московские. Но и с ними никто не будет связываться... Вот что мне с тобой делать? Ладно, перед командованием я тебя отстою. А потом? Ну что ты на меня так уставился? – она чуточку покраснела. – Как будто мы на балу...
– Ничего не могу с собой поделать, честно, – сказал Спартак. – Хотя ты, как только что выяснилось, по званию старше...
– Я серьезно. Идет война. Каждому приходится занимать какое-то место...
– Вот тебе и выход, – сказал Спартак. – Есть у вас местечко для человека, который хочет бить немцев? Желательно, конечно, поблизости от тебя, ну тут уж как повезет... И я – серьезно. Чихать мне, с кем вы там в ссоре, а с кем – в дружбе. Сейчас у меня жизненное призвание такое – бить немцев. А вы, ребята и девчата, как-никак в первую очередь бьете немцев... Хорошее занятие, правильное. Готов примкнуть. Есть опыт.
– А тебе можно верить? – спросила она очень серьезно.
Он медленно кивнул, не отводя от девушки взгляда.
Глава третья
Дан приказ ему – на запад...
В тридцать девятом в этих местах не было больших боев, город почти не бомбили, и потому старинные улицы сохранились в полной неприкосновенности: плотно прижавшиеся друг к другу узкие высокие дома с острыми крышами, затейливое плетение кирпичных кружев, маленькие окошки, бог ведает с какого времени сохранившиеся вывески, торчавшие перпендикулярно улице на витых кронштейнах. Костелы устремлялись в небо, как ракеты из фантастических романов Беляева.
В другое время Спартак охотно бы здесь прогулялся не спеша, все внимание уделяя красивой и затейливой старине, но он, если можно так выразиться, был на службе, и следовало смотреть во все глаза за более прозаическими вещами, от которых зависело четкое выполнение приговора...
Он покосился на себя в зеркальную витрину парикмахерской и невольно приосанился. Зрелище было вполне даже представительное: элегантный молодой человек в безукоризненном костюме и надлежаще повязанном галстуке, при легкой тросточке с гнутым серебряным набалдашником и массивном сыгнете – золотом перстне на безымянном пальце правой руки, которой он, как и полагалось гжечному пану, поддерживал под локоток очаровательную девушку по имени Беата. Данная особа тоже никак не выглядела принарядившейся по случаю воскресного дня горничной: платье и прическа по самой что ни на есть великосветской варшавской моде (довоенной, ясное дело), натуральные золотые украшения, а главное – порода. Бесчисленные поколения предков-шляхтичей постарались. Не было ни одного встречного немца, который бы не приоткрыл рот – да и местное население реагировало соответственно.
А молодая парочка не замечала, казалось, никого вокруг, занятая друг другом. Они не разговаривали (все же не с корявым польским Спартака было громко беседовать на улице, возбуждая излишний интерес) – переглядывались улыбчиво. Что для влюбленных, в общем, было вполне уместно – оживленный разговор взглядами и улыбками вместо слов. Этакие беззаботные, несмотря на оккупацию и все прочее, представители «золотой молодежи», которые и при нынешних нелегких временах как-то устроились, гораздо лучше тысяч других, не ухвативших за хвост свою жар-птицу.
А впрочем, они были далеко не единственными подобными в центре города, так что белыми воронами не смотрелись. С одной стороны – оккупация со всеми ее ужасами, с другой – этакий призрак нормальной жизни с немалым количеством щеголей и щеголих, ресторанами, извозчиками и прочими предметами сытой жизни. В первые дни Спартака эти гримасы капитализма удивляли не на шутку и даже вызывали благородное возмущение, но за год он привык. И не в том даже дело, что с грехом пополам научился тарахтеть по-польски. За эти два года он, пожалуй, стал частичкой окружающей жизни. Лейтенанта ВВС РККА Котляревского, признаться честно, уже не было. Был боевик Армии Крайовой, носивший кличку Янкес – то бишь Американец, происходившую, как легко догадаться, от тех обстоятельств, что сопутствовали его появлению с небес...
– Внимание, – тихо произнесла Беата, склонившись к его уху с самым беззаботным видом и безмятежной улыбкой.
– Вижу, – сказал Спартак еще тише.
Парнишка по кличке Зух, торчавший на углу улицы, в отличие от них, светским лоском похвастать не мог – и физиономия была простоватая, и одежда не та. Высокие начищенные сапоги, рубашка без галстука, сшитый не самым лучшим портным пиджак, сбитый на затылок картуз с лаковым козырьком, сигаретка в углу рта: типичный мелкий спекулянт при каком-то интересе, каких тут хватает, то ли сигареты из-под полы продает, то ли фальшивые справки немецкой комендатуры, то ли еще что. С точки зрения оккупационных властей, фигура не особенно благонадежная, но служит предметом внимания исключительно криминальной полиции, а не гестапо и прочих политичных органов...
Зух, выплюнув окурок, снял свой фасонный картузик, зажал его под правым локтем и старательно вытер лоб носовым платком. Сегодня и в самом деле было жарковато, так что жест вполне уместный.
Мишень приближалась к перекрестку. Спартак подобрался и коснулся локтем пистолета, заткнутого слева за ремень под элегантным пиджаком. И продолжал двигаться не спеша, помахивая дурацкой тросточкой, смешливо переглядываясь со своей девушкой.
Однако первым на перекрестке показался не приговоренный, а Томек – вихрастый, щупленький, в очках, чуточку суетливый, как две капли воды походивший на рассеянного, заучившегося студента. Каким он, впрочем, до войны и был. Он вприпрыжечку промчался мимо, и газеты в руке у него не наблюдалось.
Беата взглянула на Спартака, и он ответил понимающим взглядом. Ситуация осложнялась. Судя по виду Томека, за мишенью топал хвост. То есть не хвост, конечно, а нечто иное, но какая разница? Немцы предателя вели.
Осложнилось-то осложнилось, но ведь не настолько, чтобы отказаться от задуманного... Переглянувшись, они с самым непринужденным видом свернули к парадному. Спартак ухватился за огромную начищенную ручку и галантно распахнул перед девушкой высоченную тугую дверь. Пружины механизма издали жалобный скрип – не было за ними того ухода, что до войны...
Огромное парадное, напомнившее Спартаку иные ленинградские дома – разве что здесь было гораздо чище, несмотря на войну. Даже довоенный ковер на лестнице имелся, прижатый медными прутьями к широким ступенькам.
Они взбежали на площадку меж третьим и вторым этажами как раз в тот момент, когда внизу вновь заскрипели пружины, дверь открылась, тяжело захлопнулась. Бросились друг другу в объятия и принялись самозабвенно целоваться – стоя, правда, так, чтобы краешком глаза наблюдать за лестницей.
Показался тип, неспешно поднимавшийся к себе на четвертый. Очень представительный, даже вальяжный, пожилой пан в легком летнем пальто, с тяжелой, солидной тростью, изукрашенной серебряными монограммами. И лицо у него, если не знать всего, выглядело представительно, внушало доверие и уважение: осанистый, с тщательно подстриженными усами, похожий то ли на известного композитора-классика, то ли, бери выше, на депутата парламента с безукоризненной репутацией. Если не
