Храмов, в утро Вознесения 4110 года Бивня. День выдался не по сезону жарким, как будто сам Господь благословил Священную войну предвестием лета. Да и по всем Трем Морям не счесть было слухов о видениях и предзнаменованиях — и все они свидетельствовали о святости цели, поставленной перед айнрити.
Вести разносились стремительно. Среди всех народов жрецы шрайских храмов и храмов разных богов произносили проповеди о зверствах и беззакониях фаним. Как, вопрошали они, как могут айнрити называть себя верными, когда град Последнего Пророка порабощен язычниками? Благодаря их страстным обличительным речам абстрактные грехи далекого экзотического народа сделались близки собраниям айнрити и преобразились в их собственные. Терпеть беззаконие, говорили им, означает поощрять греховность. Ведь если человек не пропалывает свой сад, не означает ли это, что он взращивает сорную траву? И айнрити казалось, будто их разбудили от корыстного сна и безделья, будто они погрязли в безответственном слабодушии. Долго ли станут боги терпеть народ, который превратил свои сердца в продажных девок, который позволил убаюкать себя мирскому процветанию? Быть может, боги уже готовы отвернуться от них, или, хуже того, обратить на них свой пылающий гнев!
На улицах больших городов торговцы делились с покупателями вестями о все новых монархах, изъявивших желание встать под знамена Бивня. В кабаках старые солдаты спорили, чей командир благочестивее. Детишки собирались у очагов и, развесив уши, в страхе и трепете внимали рассказам своих отцов о том, как фаним, гнусный и бесчестный народ, осквернили чистоту немыслимо прекрасного города Шайме. А потом дети с криком просыпались ночами, бормоча что-то о безглазых кишаурим, которые видят с помощью змеиных голов. А днем, бегая по улицам или по лугам, старшие братья заставляли младших исполнять в игре роли язычников, чтобы они, старшие, могли лупить их палками, изображающими мечи. А мужья в темноте, на супружеском ложе, рассказывали женам последние новости о Священной войне и внушительным шепотом объясняли, какую великую цель поставил перед ними шрайя. Жены же плакали — но тихо, ибо вера делает сильной даже женщину, — понимая, что скоро их мужья покинут их.
Шайме. Люди думали об этом священном названии — и скрежетали зубами. И казалось им, будто в Шайме стоит тишина, будто этот край затаил дыхание на много томительных столетий, дожидаясь, пока ленивые последователи Последнего Пророка наконец пробудятся от сна и исправят древнее дьявольское преступление. Они явятся с мечом и кинжалом и очистят эту землю! И когда все фаним умрут, они преклонят колени и поцелуют сладостную землю, что породила Последнего Пророка.
Они примут участие в Священной войне.
Тысяча Храмов распространяла эдикты о том, что любой, попытавшийся воспользоваться отсутствием какого-либо владыки, вставшего под знамена Бивня, будет схвачен, предстанет перед храмовым судом по обвинению в ереси и казнен. Получив таким образом гарантию, что никто не посмеет лишить их законных прав, многочисленные принцы, князья, графы и рыцари разных народов объявляли, что идут служить Бивню. Обычные войны и раздоры оказались забыты. Земли отдавались в залог. Таны и бароны созывали своих мелких вассалов. Холопов срывали с земли, вооружали и селили в выстроенных на скорую руку казармах. Были наняты огромные флотилии, дабы перевезти войска в Момемн, откуда шрайя повелел начать священный поход.
Майтанет воззвал — и все Три Моря откликнулись на зов. Хребет язычников будет сломлен! Святой Шайме будет очищен.
Эсменет никогда не переставала думать о дочери. Даже удивительно, как любая, самая обыденная случайность могла пробудить воспоминания о ней. Вот на сей раз это был Ахкеймион и его странная привычка сперва понюхать каждую сливу, а потом уже положить ее в рот.
Один раз ее дочка понюхала яблоко на рынке. Это было безжизненное воспоминание, полупрозрачное, словно бы обесцвеченное тем жутким фактом, что девочка умерла. Прелестное дитя, яркое, как цветок, на фоне теней проходящих мимо людей, с прямыми черными волосами, круглощеким личиком и глазами, что сияли вечной надеждой.
— Мама, оно так пахнет! — сказала она вполголоса, делясь озарением. — Оно… оно как будто вода и цветы!
И расплылась в торжествующей улыбке.
Эсменет взглянула на угрюмого торговца. Тот молча кивнул на сплетенных змей, вытатуированных у нее на левой руке. Мысль была понятна: «Таким, как ты, не продаю».
— Как странно, радость моя! А вот мне кажется, оно пахнет так, как будто оно слишком дорогое.
— Ну ма-ама… — сказала малышка.
Эсменет сморгнула с глаз навернувшиеся слезы. Ахкеймион обращался к ней.
— Мне это кажется очень сложным, — сказал он с доверительным видом.
«Надо было купить ей яблоко где-нибудь в другом месте!»
Они оба сидели на низеньких табуретах в ее комнате, рядом с исцарапанным столиком высотой по колено. Ставни были распахнуты, и прохладный весенний воздух, казалось, усиливал доносившийся снаружи уличный шум. Ахкеймион кутался в шерстяное одеяло, а сама Эсменет предпочитала дрожать от холода.
Давно ли Ахкеймион живет у нее? Пожалуй, достаточно давно, чтобы они успели порядком надоесть друг другу. Как будто они муж и жена. Теперь она понимала, что шпион, подобный Ахкеймиону, человек, который вербует и направляет тех, кто действительно имеет доступ к сведениям, проводит большую часть жизни, просто дожидаясь, когда что-нибудь случится. И ждал Ахкеймион здесь, в небогатой комнатенке в старом многоэтажном доме, где обитали десятки таких же шлюх, как она.
Поначалу было так странно! Несколько дней подряд, проснувшись по утрам, она лежала и слушала, как он жутко кряхтит на ее горшке. Она прятала голову под одеяло и громко требовала, чтобы он сходил либо к врачу, либо к жрецу — и не сказать, чтобы совсем уж в шутку: звучало это и впрямь ужасно! Ахкеймион стал звать это своим «утренним армагеддоном» после того, как Эсменет один раз, уже почти всерьез, вскричала:
— Слушай, Акка, если ты каждую ночь заново переживаешь Армагеддон, это еще не значит, что тебе следует по утрам делиться этим со мной!
Ахкеймион стыдливо хихикал, подмываясь, бормотал что-то насчет того, как полезно много пить и промывать кишки. Однако вид колдуна, льющего воду себе на задницу, отчасти успокаивал, отчасти забавлял Эсменет.
Она вставала, отворяла окно и, как всегда, присаживалась полуголой на подоконник, то окидывая взглядом дымную сутолоку Сумны, то обшаривая глазами улицу в поисках потенциального клиента. Они вместе съедали скудный завтрак: пресный хлеб, кислый сыр и тому подобное, обсуждая самые разные вещи: последние слухи о Майтанете, продажное лицемерие жрецов, брань погонщиков, от которой краснеют даже солдаты, и так далее. И Эсменет казалось, что они счастливы, что каким-то образом они неразрывно связаны с этим местом и этим временем.
Однако рано или поздно кто-нибудь окликал ее с улицы, или же один из постоянных клиентов стучался у дверей, и идиллии наступал конец. Ахкеймион мрачнел, хватал свой плащ и ранец и уходил пьянствовать в какой-нибудь захудалый кабачок. Обычно она замечала его с подоконника, когда он возвращался, шагая в одиночестве через бесконечную людскую давку: стареющий, слегка полноватый человек, выглядящий так, будто он вдрызг продулся в кости. И каждый раз, без исключения, он уже следил за ней к тому времени, как она его замечала. Он неуверенно махал ей рукой, пытался улыбнуться, и ее пронзала печаль, порой такая острая, что она ахала вслух.
Что она чувствовала? О, много чего. Разумеется, жалость к нему. Посреди всех этих чужих людей Ахкеймион выглядел всегда таким одиноким, таким непонятым. «Никто, — часто думала она, — не знает его так, как знаю я!» А еще — облегчение: он снова вернулся, вернулся к ней, хотя у него было достаточно золота, чтобы купить себе шлюшку помоложе. Еще печаль — такая эгоистичная. И стыд. Ей было стыдно, оттого что она знала: Ахкеймион ее любит, и каждый раз, когда она приводит клиента, это разбивает ему
