мистера Вудбина в начале прошлого века. В отличие от первоначальной постройки из грубых, неотесанных каменных глыб, он сложен из аккуратных розово-серых плит песчаника и не нуждается в побелке; в нем три этажа и много света. Лет шестнадцать назад от него остались только стены – тогда при пожаре погибли мои родители, но позднее мы его отстроили заново.
В вестибюле, стоя на четвереньках, натирали полы двое крепких светловолосых американцев: брат Элиас и брат Хэрб. В воздухе витал чистый, горьковатый запах мастики. Элиас и Хэрб – новообращенные: узнав о нашей Общине от брата Джеймса, миссионера, они перебрались сюда жить. Подняв лица, оба сверкнули широкими, идеально-белозубыми улыбками, за которые, как они нам рассказали (мне даже показалось, не без гордости), родители каждого выложили не одну тысячу долларов.
– Исида… – начал Элиас.
– Светлейшая, – прыснул Хэрб, не сводя с меня глаз. Я тоже улыбнулась и сделала знак Элиасу продолжать.
– Светлейшая Исида, – ухмыльнулся Элиас, – не соизволишь ли ты пролить немного света в скудные, запудренные мозги нашего брата, дабы он постиг взаимосущностную природу души и тела?
– Попытаюсь, – ответила я, подавляя вздох.
Создается впечатление, что Элиас и Хэрб ни на минуту не прекращают дискуссии о тонкостях ласкентарианского вероучения; их заносит в такие дебри, где уже бесполезно искать смысл (в то же время должна признаться, что испытываю некоторое удовлетворение, когда у моих ног два прекрасных образчика калифорнийской мужественности, да еще на пару лет старше меня, ловят каждое мое слово).
– В чем именно, – спросила я, – состоит предмет спора?
Элиас махнул желтой тряпкой в сторону приятеля.
– Да вот, брат Хэрб утверждает, что при полном отказе от Ереси Размера душа, или, во всяком случае, та ее часть, которая воспринимает Глас Божий, с успехом превращается в костяк верующего. Но для меня, например, самоочевидно, что…
И так далее и тому подобное. Ересь Размера зародилась в те времена, когда первые из дедушкиных последователей, ошибочно истолковав его учение о физической сущности души, решили, что у высокого и мощного человека больше возможностей для приема божественных сигналов, а следовательно, кто достигнет самого внушительного размера, тот и услышит Глас Божий. По-видимому, на учеников подействовало то обстоятельство, что Сальвадор в прежние годы сильно раздался, отчего приобрел вальяжность и значительность, – таким они и узнали нашего Основателя; им было невдомек, что он прибавил в весе исключительно благодаря своей внутренней умиротворенности, а также – выдающимся кулинарным способностям своих жен. Если бы его приверженцы увидели старые фотографии, на которых Сальвадор выглядит просто заморышем (именно таким он и появился на пороге у сестер), они бы не впали в такое заблуждение.
Пока Элиас и Хэрб вели спор, я кивала, храня терпение, а сама исподтишка разглядывала обшитый деревом вестибюль.
На отполированных до блеска стенах широкой лестницы у нас развешены картины и одна вставленная в раму афиша. Среди картин – портрет нашей благодетельницы, покойной миссис Вудбин, и несколько пейзажей Внешних Гебридских островов, а вот лилово-красная афиша двухлетней давности, зазывающая в какой-то лондонский «Ройял-фестивал-холл», – это почти крамола (учитывая дедушкино отношение к средствам массовой коммуникации). Программа концерта включала произведения для инструмента под названием баритон, а исполняла их звезда мировой музыкальной сцены Мораг Умм; и если дед Сальвадор терпит такой образчик вызывающе современной полиграфии у себя в святая святых, одно это служит мерилом его любви и гордости. В конце месяца кузина Мораг, жемчужина в короне нашей артистической миссионерской деятельности, ожидалась на Празднике любви в качестве почетной гостьи.
Наш Орден небогат (кстати, многих подкупает, что мы не требуем от своих приверженцев ничего, кроме веры, соблюдения обрядов и – если кто решает поселиться вместе с нами – добросовестной работы; денежные пожертвования вежливо отклоняются), но мы полностью себя обеспечиваем, а ферма с лихвой покрывает насущные потребности, и наш Основатель щедро направляет ежегодные излишки средств на поддержание миссионерства. За последние годы брат Джеймс в Америке и сестра Нита в Африке спасли немало душ, а теперь мы возлагаем надежды на брата Топека, который учится в Университете Глазго и готовится стать нашим посланником в Европе, – по завершении курса наук ему останется только получить напутствие Сальвадора. Кузина Мораг не занимается миссионерством в полном смысле слова, но мы полагаем, что ее всемирная слава баритонистки в сочетании с принадлежностью к нашей вере поможет обратить людей к истине.
Во время последнего Праздника любви Мораг изъявила желание более активно участвовать в предстоящих торжествах, и мы были счастливы, когда пару лет назад узнали, что она познакомилась в Лондоне с достойным молодым человеком и собирается вступить с ним в брак на ближайшем Празднике.
Когда и Элиас, и Хэрб обосновали свои мнения, я напустила на себя глубокомысленный вид и постаралась ответить как можно убедительнее; спор у них, как всегда, вышел ни о чем, а возник из-за незначительных, но в равной степени ошибочных расхождений в трактовке дедова учения. Все ответы, заверила я, можно найти в «Правописании», надо только как следует его проштудировать. Оставив их в полном недоумении, я резво взбежала на второй этаж, пока у них не возникло новых вопросов (правда, вопросы возникали в любом случае, и мне оставалось только надеяться, что друзья перейдут в другое помещение – или, если повезет, на другую работу, желательно подальше от дома, – пока я не спущусь).
Слева от лестничной площадки, из одной спальни, переоборудованной под контору, доносился грохот старенькой пишущей машинки «ремингтон». Поднявшись по скрипучим ступенькам, я различила голос моего братца Аллана. В какой-то момент он умолк, потом произнес что-то еще. Не успела я дойти до двойных дверей, ведущих в дедушкины покои, как из конторы высунулась круглая, разгоряченная физиономия сестры Бернадетты в обрамлении рыжих кудряшек.
– Ай… э… Светлейшая Исида, брат Аллан просит тебя на пару слов.
– Вообще-то мне некогда. – Вцепившись в дверную ручку, я уже сняла дорожную шляпу и стучалась в дедушкины покои.
– Буквально на…
Тут дверь распахнулась, и сестра Эрин, высокая, седеющая, строго-элегантная, будто и не ложилась спать, посторонилась, чтобы меня впустить, удостоив из-за порога подобием улыбки обескураженную сестру Бернадетту.
– Доброе утро, Светлейшая Исида, – произнесла она, жестом указывая в сторону дедушкиной спальни. – Надеюсь, ты не хвораешь?
– Добро утро, сестра Эрин. Нет, не хвораю. – Пробираясь между диванами, стульями и столами, я ступала по натертому паркету в сопровождении сестры Эрин и слышала, как снаружи, за перегородкой, отделяющей дедушкину кухню, прозвенел звонок: это брат Калум созывал детей на уроки. – А ты как себя чувствуешь?
– Сносно, – ответила сестра Эрин со вздохом, подразумевающим тяжкие муки. – Твой дед почивал безмятежным сном; затем получил легкий завтрак.
(Сестра Эрин всегда говорит о дедушке так, словно возносит его на трон и тут же низводит до положения смертника; нет, я понимаю, он, с одной стороны, сам поощряет верноподданнические чувства, а с другой стороны, в свои семьдесят пять лет не может рассчитывать оставаться с нами вечно, но все же…)
– Что ж, это хорошо, – выдавила я, привычно теряясь от высокопарных речей.
Полагаю, он уже принял ванну. – Эрин забежала вперед и с натянутой улыбкой распахнула дверь во внутренние покои. – Марджори, Эрика! – сухо окликнула она, принимая у меня сброшенные башмаки.
За дверью начиналась лесенка, которая вела на дедушкино ложе, составленное из шести двуспальных кроватей, крепко-накрепко сбитых с двумя односпальными; место оставалось лишь для высокого ночного столика, задвинутого в дальний угол. На поверхности ложа всегда громоздится множество перин и одеял да еще несколько десятков подушек и валиков всевозможных форм и размеров. Шторы еще
