Дед стоял на коленях; символ его мужественности торчал вверх, подпирая толстый живот. Круглое лицо исказилось незнакомым выражением яростной, кипучей ненависти, отчего меня пробрал холод, смешанный с тошнотой.
– Отвергаешь Бога, Исида? – сдавленно выговорил он.
Я бросилась к закрытой двери. Оказалось, это не выход из спальни, а всего лишь дверь в ванную. Сальвадор вклинился передо мной и широко развел руки.
– Отвергаешь таинство единения душ? Прислонившись к стене, я никак не могла попасть ногой в штанину брюк.
– Если бы Господу это было угодно, Они бы дали мне знать, – возразила я.
– Достаточно того, что Они дали знать мне! – Он ударил себя кулаком в грудь.
Воспользовавшись тем, что я стою на одной ноге, он опять бросился в атаку. Наученная опытом, я отпрянула в сторону, но при этом выронила куртку и носки. Спотыкаясь на перине, зажала локтем блузу и натянула брюки. Со второй попытки я уже не ошиблась дверью. На пороге попыталась отдышаться, а дед так и маячил бледной тенью возле ванной комнаты; в мерцании свечей его грудь и живот вздымались при каждом вдохе. Пенис бессильно обмяк. Дед утер испарину.
– Ах ты, иуда, – прошипел он.
– Дедушка, опомнись… – начала я, застегивая блузу.
– Язычница! – Под робким свечным огоньком у него брызнула слюна. – Отступница! Неверная! Еретичка! Неспасенная тварь!
– Это несправедливо, дедушка, – выговорила я, заправляя блузу в брюки. – У тебя…
– Несправедливо? – ядовито передразнил он. – А что справедливо? Господь не вершит справедливость, Господь повелевает. Ты не вправе Их ослушаться.
– Я Их не ослушалась. – У меня навернулись слезы.
– Ты мне не веришь, – прошептал он.
– Готова поверить, что ты… запутался. – Я прикусила губу.
– Ах, вот как? Девчонка! Тебе не дано понять слово Божье.
– Когда услышу – пойму.
– Какое самомнение, Исида! Ты грешишь против Бога, грешишь против собственной веры.
Качая головой, он заковылял по перине туда, где бросил свое облачение. Пока он надевал его через голову, я успела собрать носки, трусы и куртку.
– Лучше нам забыть этот случай, дедушка. – Я натянула носки.
Оглядевшись, он нашел стакан, заброшенный его рукой в дальний угол, и плеснул себе виски.
– Я тебе это попомню. И Господь тоже не забудет. Прощение и забвение еще надо заслужить.
Я уже стояла в куртке.
– Как бы то ни было, нам обоим лучше забыть все, что здесь произошло.
– Ты, милая, воровка и еретичка, – ровным тоном изрек он, придирчиво изучая виски в своем стакане. – Не в моей власти даровать тебе прощение.
– Я не воровка и не еретичка. – Помимо воли, у меня хлынули слезы и ручьями потекли по разгоряченным щекам; я кляла себя за такое ребячество. – Это ты заблуждаешься, а не я. – Меня душили неистовые рыдания. – Я не совершила ничего дурного, ровным счетом ничего. Меня оболгали, а ты еще… ты пытался овладеть родной внучкой!
Сальвадор презрительно фыркнул.
– Из нас двоих ты должен молить о прощении. – Отвернувшись, я утерла лицо трусами.
Дед отмахнулся, не глядя в мою сторону.
– Несмышленая, самонадеянная… глупая девчонка, – бросил он. – Убирайся с глаз долой. Если впредь захочу тебя видеть, то лишь для того, чтобы выслушать твои покаяния и извинения.
У меня перехватило дыхание.
– Дедушка! – в отчаянии вскричала я. – Что с тобой? Тебя как подменили! Почему ты так поступаешь?
– Исида, дитя, если ты готова покаяться и искупить свою вину – передо мной, перед всеми, кто будет на Празднике, – у тебя еще остается надежда принять подобающее участие в торжествах, – проговорил дед, по-прежнему изучая стакан.
Прикончив виски, он поковылял в ванную и в дрожащем свете фитилей скрылся за дверью. Я еще поплакала, стоя на пороге, а потом сунула в карман мокрые от слез трусы и вышла из спальни.
В гостиной никого не было; на столике возле бара теплилась керосиновая лампа. С ботинками в руке я выскочила в вестибюль и только на крыльце, при свете настенной свечи, обулась и завязала шнурки, а потом, всхлипывая и часто моргая, сошла по ступенькам и покинула притихший особняк.
Глава 17
Густо-синее небо над внутренним двориком, испещренное яркими звездами, обрамляло почти полную луну. До ежемесячной службы в честь полнолуния оставались считаные дни.
Из освещенных окон фермерского дома доносились неразборчивые голоса; в мастерской при кузнице приглушенно стучал молоток. У меня в носу защекотало от запахов кухни и печного дыма, обыденных и спокойных. Я ступала по булыжникам, как в тумане. Ноги сами собой вели меня к арочным воротам, откуда начинался путь к реке и мосту. Когда Община осталась позади, я остановилась под аркой и вгляделась в изгибы тропинки, сбегающей вниз, к прибрежной лесополосе. С одной стороны на тропинку падала слабая тень от садовой стены, а с другой – лунная рябь от застекленной оранжереи. На юге гигантской кобальтовой волной вздымалась гряда холмов.
Откуда-то сзади слышалось пение под гитару; еще дальше прозвучал короткий детский смех.
Ветер шуршал кронами деревьев. Спускаясь по тропе, я сама еще не знала, куда иду и зачем. Под ногами было совсем темно, над рекой – чуть светлее; старый мост, выгнувшийся над водой, казался обманчиво прочным и надежным. На другом берегу желтела полоска света: за шторами дома Вудбинов, украшенного башенкой, горела электрическая лампа.
Добравшись до середины моста, я предусмотрительно замедлила шаги перед прогнившими досками, сквозь которые виднелся ржавый железный щит с неопознанным гербом. Над этим местом я остановилась лицом к востоку и взялась обеими руками за шершавые металлические опоры. Во мраке речные воды выглядели неподвижной твердью, и только редкий всплеск выдавал их медленное, ровное течение. Когда глаза привыкли к темноте, на водной поверхности стали видны зыбкие тени – это лунный свет пробивался сквозь дырявый деревянный настил. Я попыталась разглядеть свое отражение и даже помахала рукой, но из этой затеи ничего не вышло.
В роще заухал филин; вдалеке, на невидимой дороге, послышалось урчание автомобиля. Под мостом часто-часто замельтешили какие-то черные тени – не иначе как летучие мыши.
– О Господи, – зашептала я, – помоги мне.
Закрыв глаза, я замерла в темноте и начала прислушиваться душой, пытаясь уловить ясный, спокойный глас Создателя; мне хотелось раствориться во мгле, чтобы только услышать Их слова. Я услышала многое: текучий мрак реки, недовольство филина, таинственное перешептывание ветвей и листьев, протяжный, томный стон хищной птицы и ворчанье далекого поезда, умирающее на ветру. Я услышала свое сердце, которое двойным ритмом выстукивало мое имя: Ай-Ай, Ай-Ай, Ай-Ай…
Перед моим мысленным взором теснились разрозненные образы и сцены; фигура деда, голос деда. Я медленно, с усилием тряхнула головой. Тяжесть мыслей подавляла все остальное; я чувствовала, что Господь со мной, что Они меня слушают, но сама так и не услышала Их глас. Хотя вокруг царил покой – неспешность реки, шепот ветерка, – в моем сознании бушевал свирепый ураган, завывала буря; мыслимо ли было в таком шуме разобрать Их слова?
Я продолжила путь по шаткому деревянному настилу, зигзагом огибавшему опасные места, и вскоре уже шагала по дорожке к дому Вудбинов. Это небольшое строение с единственной башенкой выглядело совсем игрушечным. Полоска света, заметная издалека, пробивалась из гостиной, расположенной на
