Я предложил после ломбарда пойти в пивной бар неподалеку — там нас угостят свежим пивом и креветками.
— О-о, оба-а-жаю! — сказала она.
Потом мы пили холодное бархатное пиво, прикладываясь к бутылке андроповской водки «Экстра», именуемой трудящимися из-за безобразной этикетки «Коленвал», — это мне в виде мелкой взятки прислала художественный руководитель пивной Гинда Михайловна, которую мы из уважения называли Гнидой Михалной. А я объяснял Ирке, что, несмотря на службу в ментовке, я — интеллигент, либерал и демократ, и чем больше будет таких людей в силах правопорядка, тем скорее победит демократия. При этих словах Ирка говорила:
— О-о, об-а-а-ажаю!
Потом мы пошли пешком по бульварам ко мне домой на улицу Воровского, я непрерывно вещал какую-то возвышенную мракобесную чепуху, и все ее реплики и реакции в разговоре были похожи на вопли страсти в коитусе. — О-о!… А-а-а!… Ой-ей-ей! — говорила она. И я был страшно горд, что знаю так много мудреного, а она такая умная, что все это понимает.
Потом пришли домой и, не говоря ни слова, мгновенно рухнули в койку, и тут выяснилось, что мы действительно замечательно понимаем друг друга. Хотя бы потому, что свое «о-о!… а-а-а!… ой-ей-ей!» мы орали хором.
Ложки все-таки пропали в ломбарде. Ирка отдала мне квитанцию и поручила их выкупить. Ну а я, естественно, забыл. В ответ на мои вялые объяснения, что, мол, с одной стороны, сильно закрутился по службе, а с другой стороны, серебряные чайные ложечки — вещь мелкобуржуазная и не монтируется с нашим мироощущением интеллигентов и либералов, Ирка показала мне на экран телевизора.
Там что-то судьбоносное вещал академик Лихачев, которого в те поры стали таскать по всем телеканалам как хоругвь. Наверное, из-за того, что рекламы прокладок и «сникерсов» на телике еще не существовало.
— Интеллигент, наверное, тебя не менее, — сказала бесконечно печально моя нежно возлюбленная и единосущная. — Он, по-твоему, варенье к чаю пальцем ковыряет?
Я замешкался, потому что к соревнованию со стареньким академиком, можно сказать, совестью нации, был не готов, и жена, покачав головой, подвела итог:
— Дурак ты, Сережа…
И звучало это не зло, а горестно. Окончательный диагноз.
На этих забытых в ломбарде ложках я полностью утратил семейный авторитет, и ничто за долгие годы прожитой вместе жизни не могло разубедить Ирину, что я не бессмысленный растеряха и недалекий фраер.
Мой отец, умный, злой, пьющий мужчина, сказал мне как-то недавно:
— Ты с ней так долго живешь, потому что не любишь… И не любил никогда…
— Не понял? — переспросил я.
— А чего тут понимать? Если бы любил — убил бы к черту…
Я глотнул янтарной жгучей выпивки, взял трубку, дымящуюся от гнева.
Глупость какая! Ведь вся ее ярость из-за того что я первым сказал — ухожу! И лишил ее возможности крикнуть: «Ты мне больше не муж, ты мне надоел, недотепа!»
Мы просто давно равнодушно устали друг от друга.
— Ира, я съехал из дома, — сказал я. — Ключи у тебя есть можешь возвращаться в любое время…
Она помолчала некоторое время, будто пробуя мои слова на вкус, потом сказала:
— А я и не собираюсь уезжать из Лиона…
— Что ты имеешь в виду? — удивился я.
— Я устроилась на работу…
— Ты? — обескураженно спросил я.
— Я! — с вызовом крикнула Ирина. — Менеджером в одну российско-французскую фирму!… Агентом по продажам…
— Исполать! Поздравляю! А они знают, что я сотрудник Интерпола?
Она вздохнула — не то злорадно, не то огорченно:
— Сережа, ты больше не сотрудник Интерпола…
— Да, ты права… Я теперь частное лицо…
— Слушай, частное лицо, может так случиться, что я здесь задержусь. Ты ведь не претендуешь на часть нашей квартиры? — спросила она осторожно.
— Нет, не претендую. А что? Что ты имеешь в виду?
— Я хочу, чтобы Вася окончил лицей здесь, мне понадобятся деньги. Ты сможешь хорошо продать нашу квартиру и переслать мне деньги?
— Я постараюсь…
— Постарайся, Сережа, для семьи хоть в чем-то… И деньги обеспечь надежно… Чтобы не пропали… Чтобы с ними ничего не случилось…
— Ира, я обещаю тебе не забывать ложки в ломбарде, — сказал я с искренним, но запоздалым раскаянием и подумал о том, что прослушивающий мой телефон опер уверен — все эти «ломбарды», «ложки» являются нехитрым шифром и обозначают что-то невероятно секретное. И наверняка очень ценное. — Я вместе с деньгами пришлю тебе серебряные ложки. Я их где-нибудь найду, как-нибудь выкуплю… Знаешь, я поздно сообразил, что ложки — важная в жизни штука… Я ими, забытыми, потерянными, так долго хлебал…
— Сережа, похлебка была пустая… Не бери в голову… Ты ведь теперь свободен… И бросила трубку.
Упал — отжался. Уснул засветло, очнулся — густой вечерний сумрак. Лена сидит на ковре рядом с диваном, смотрит мне в лицо, улыбается. Проснулся совсем и понял, что очень устал.
— На закате спать вредно, — сказала Лена. — Голова будет болеть…
— Чему там болеть? Лица кавказской национальности утверждают, что там кость…
— Наверное, — засмеялась она. — У тебя там драгоценная, слоновая кость… Покрыта тайными хитрыми письменами… Как дела?
— Недостоверно прекрасны. Боязно, что сглазят. Я теперь свободен…
— В каком смысле? — осторожно спросила Лена.
— Во всех. — Я сел на диване, обнял ее за плечи. — Вольную получил, купчая крепость сожжена, я теперь вольноотпущенник без надела…
— От кого вольную? — уточняла моя любимая. — Ты что, уволился?
— Вчистую! От всех! Хочешь посмотреть на отвязанного?
— Слушай, отвязанный, — засмеялась Лена, — я надеюсь, что ты хоть одну привязанность сохранил…
Я покачал головой:
— Нет, любимая. Ты не привязанность. Ты — моя порочная, дурная, тайная страсть…
— Не пугай! Экий маркиз де Сад сыскался! — Легла рядом со мной на диван и стала быстро, сладко, щекочуще целовать. А я в полузабытьи бормотал:
— Ты — моя зависимость! Как наркота, как ширево! Как пьянь, как курево…
— Поискать нарколога? — грустно усмехалась Лена и шептала, подсмеивалась: — Закодируем тебя — станешь как новенький, стерильный… Забудешь меня, все проблемы решатся, все станет легко и просто…
Мне уже никогда не будет легко. А просто сейчас даже у кошечек не выходит.
Не хочу открывать глаза, хочу жить в маре, соблазне, в неподвижном сладком туманном дурмане. В хитиновой скорлупе. Закуклился.
Любимая, я — потерявшийся в толчее людской ярмарки мальчонка. Обними меня, прижми крепче,
