срочно…
— Она здорова?
— Да, я спросила. Она говорит о каком-то очень срочном и важном деле…
Она явно взволнована…
— Хорошо, переключите на мой аппарат.
На пульте что-то пискнуло, моргнула зеленая лампочка, загорелась красная, Серебровский сказал в микрофон:
— Здравствуй, мама… Да, мама, ты знаешь, что я всегда занят… А что, собственно, случилось? Какой собес? Что-о? Кот Бойко? А ты? Ладно, я сейчас к тебе приеду… — Он положил трубку, встал с кресла, в голосе звенела тревога:
— По-моему, у меня неприятности. Поехали!
В Теплом Стане, на улице Огурцова, неподалеку от дома Лоры стоит старая «шестерка», на которой несколько дней назад прибыл сюда ночью Кот Бойко. С капота и багажника — вплотную — она замкнута двумя поисковыми машинами «Конуса». На пассажирском сиденье «шестерки» восседает Павлюченко, допрашивающий перепуганного водителя. Сзади — еще двое тяжелых мордоворотов.
— А потом?
— Ну, расплатился он… Ничего не скажу — хорошо заплатил, широко…
— Значит, щедрый тебе достался клиент? — ласковым голосом, ничего хорошего не предвещающим, спрашивает Павлюченко.
— Да поверьте, мужики, я ж все по правде говорю, как было… Взял он свой сидор и попер вон в тот подъезд… — Левак уверенно показывает на дверь, за которой Кот пережидал, пока он уедет.
— Что он говорил?
— А ничего! Шутил, небо, говорил, увидим все сплошь в якутских алмазах…
— Он известный шутник! Так ты наверняка говоришь, что он в этот подъезд вошел?
— Да клянусь! Сами подумайте — ну зачем мне врать? Я еще ему сказал, мол, давайте помогу, суму поднесу, а он смеется — вон, уже приехали.
— Попробую поверить, — зловеще говорит Павлюченко. — Потому что если ты нам наврал, мы к тебе домой поедем. Ребята у меня обидчивые, нервные! Они тебе таких звиздюлей навешают, что у тебя башка как купол планетария станет…
Павлюченко вылезает из машины, к нему сразу же присоединяются экипажи поисковых машин.
— То, что он вошел в этот подъезд, может ничего не значить. Просто начинайте с этого места — и сплошняком по всем этажам, по всем квартирам — тотальный шмон. Я подошлю еще людей. Теперь слушайте — у него нет машины, и выехать из глубины дворов он не должен. Чтобы словить машину или попасть на транспорт, ему надо выйти на примыкающие проезжие улицы — обеспечьте непрерывное встречное патрулирование от перекрестка до перекрестка. Здесь его лежбище, он тут обязательно появится…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: ФАТВА
— Вот это он просил передать. Срочно!… — сказала мать, протягивая маленький сверток.
— Можно мне? — ловко перехватил сверток Серега, внимательно осмотрел его, прикладывал зачем-то к уху — слушал, осторожно снял пластиковую обертку, понюхал, положил на стол, засмеялся:
— Проверено, мин нет! Но лучше давай я посмотрю первым…
Серега осторожно развернул пакетик — там был кусок засохшего черного хлеба, густо присыпанного каким-то темным порошком.
— Что это? — с испугом спросила мать.
— Мне кажется, это перец, — сказал я. — Черный перец…
— Перец? Зачем? — удивилась мать. — Ничего не понимаю!
— Шутка, — сообщил Сергей. — Глупая шутка… Мать смотрела на него недоверчиво.
— Сережа, ты думаешь, что ради дурацкой шутки Кот вызвал меня в собес? И мне не показалось, что он в веселом расположении духа…
— Мама, ты обещала дать нам по стакану чая, — напомнил я.
— Ой, Сереженька, Саша, простите меня ради Бога! Ничего голова не держит… — Семеня, она направилась на кухню, а я приказал-попросил Серегу:
— Говори…
— Это — фатва, блатная черная метка, — вздохнул Сергей и добавил. — Предупреждение о смерти…
Я взял хлеб, покрутил в руках, снова принюхался к перцу, пожал плечами и бросил горбушку на стол.
— Идиотизм! Пошлая оперетта! — У меня было ощущение, что меня насильно, против воли вволакивают в какое-то дурацкое стыдное действие. — Наш друг никогда не отличался тонкостью вкуса…
— Оставь! Сейчас не до этого, — сказал Серега, и мне не понравился его голос.
— Ты обеспокоен? — спросил я.
Серега мгновение колебался, а потом твердо сказал:
— Да! Честно говоря, я до сих пор думал, что ты сгущаешь краски. Но…
Вот тебе и возвращение в отчий дом! Родительское гнездо, вершинное достижение в жизни моих стариков, местожительство, которое я ненавидел.
Н-да, ничего не попишешь, ведь мои родители -люди штучные. Мать — человек с принципами, а отец был с представлениями.
Эта малогабаритная двухкомнатная квартира в Северном Измайлове есть не просто жилище добропорядочных служивых советских интеллигентов — когда-то она была наградой, государственным даром за выдающиеся заслуги моего отца.
Четверть века назад почтовый ящик, в котором он служил конструктором, зафигачил в космос какой-то невероятно хитрый пердячий снаряд — мол, оттель грозить мы будем шведам, американцам, сионистам и всей остальной враждебной нечисти. А может быть, и не грозить, а шпионски подсматривать, не влияет, — работу высоко оценили партия и правительство. На институт пришла поощрительная разнарядка наград: на усмотрение начальства надо было составить в пределах выделенной квоты список учрежденческих героев — кому ордена, кому госпремию, а кому жилье.
Отец, проживший всю жизнь с твердым представлением, что интеллигент не может ни у кого ничего просить, мучаясь от унижения и стыда за свое недостойное поведение, пошел к директору их закрытого института — матерому советскому академику в генеральских штанах, и, ненавидя власть, презирая себя, выпросил эту квартиру. До этого мы жили втроем в роскошной комнате площадью 8 квадратных метров в «одноэтажном строении коридорного типа» — попросту говоря, в бараке на восемнадцать семей. Когда я немного подрос, отец соорудил для меня полати — подвесную откидную койку, как полки в бесплацкартном купе, Это позволило втиснуть в комнату дамскую туалетную тумбочку, которую отец использовал для работы как письменный стол.
Зная, что отец никогда не станет торговаться, спорить и скандалить, институтские жуки- хозяйственники впарили ему вместо новой квартиры вот эту — «за выселением предыдущих жильцов».
Обычная хрущевская «распашонка», в большую комнату — целых 17,5 метра — выходили двери из прихожей, санузла и крошечной кухни. И запроходная спальня — 13,7 метра.
Мы все были счастливы, мы жили в хоромах.
