вечером Дахно рассказал мне, как его накануне, в окровавленном пиджаке, поймал шофер на сорок третьем километре.
Так как люди говорили, что тот парень, на шоссе, ограблен, я и подумал, что в первую очередь могут заподозрить меня.
Почему? Потому что, во-первых, у меня с милицией отношения плохие, я у них вообще на подозрении. Во-вторых, дружок мой — Мишка Дахно — был пойман в окровавленном пиджаке недалеко от того места, где нашли убитого. И — как на грех — я в тот же день мужские вещи в Ялте продаю. На месте милиции я бы первый сам себя посадил. Поэтому я и врал огулом, надеялся, что пронесет: мол, и в Ялте я не был, и Дахно не знаю, и я — не я.
Но поскольку сестра говорит правду, то и я не хочу больше обманывать следствие.
При всем том заявляю категорически: к убийству я никакого отношения не имею, убитого никогда не знал и не видел, за что и кем он убит — мне неизвестно.
Следователь. Имеете ли вы вопросы друг к другу?
Вопрос Колесовой к Прокудину. Скажи, Юрий, вот здесь, перед следователем, когда ты станешь человеком, когда возьмешься за ум?
Следователь. Вопрос отводится, так как не имеет отношения к расследуемому делу…
…Уголовное дело — штука строгая. Следователь не вправе заниматься вопросами, не имеющими прямого отношения к делу. Эти вопросы отводятся. Но ведь из жизни их не отведешь, эти вопросы проклятые?..
Лист дела 16
Пытаться найти убийцу, не зная даже имени убитого, — так же наивно, как прикурить от зажигалки, заправленной томатным соком.
Ведь почти никогда не бывает, чтобы один человек подошел к другому и убил его просто так. Что- то важное, очень важное происходило до этого, и только потом один был убит. Но чтобы узнать, что происходило, надо хотя бы выяснить, кого убили. Кто он такой, убитый? Надо, надо узнать. Иначе дело умрет на корню.
А ведь прошло больше суток после убийства. Уходит самый благоприятный для следствия момент розыска — «по горячим следам», момент, который мне никогда не удастся восстановить.
Часов в девять привезли протокол допроса того парня, с которым, по сообщению анонимщика, «Федька Асташев позавчера в павильени вместе пили…».
…Я, Рожков К. П., второго сентября с. г. был выходной, и около двенадцати часов дня приехал в Солнечный Гай — искупаться и навестить своего приятеля — Федора Асташева.
Асташева я знаю три года. Он работал у меня в геологоразведочной партии в Саянах. Парень он, несомненно, честный и очень добрый. То, что было у него в молодости, — давно прошло и позабыто. Как я знаю, сейчас он работает отлично…
Начальник отдела «Горгеотреста» Рожков полностью подтвердил показания Асташева:
…Вечером Асташев мне сказал, что у него два отгула и завтра он собирается съездить к своей девушке в Коктебель. Имя этой девушки — Нонна.
Когда утром третьего сентября я проснулся, Федора уже не было, и соседка сказала мне, что он часа полтора назад уехал в Коктебель. Было около девяти часов. Я выпил молока и отправился домой.
О происшествии на шоссе я ничего не слышал и не знаю. Ни у меня, ни у Федора огнестрельного оружия нет. В павильоне и на танцах нас видело много народу, и я не сомневаюсь, что люди это подтвердят.
Записано собственноручно. Рожков.
Теперь надо было узнать, когда Асташев вернулся из Коктебеля.
Лист дела 17
Я позвонил домой по междугородной и сказал Наташе, что приеду ее проводить прямо в аэропорт.
— Зачем? — сухо спросила она.
— Натка, я хотел поговорить с тобой…
— Ну, и говори.
— Нат, это не телефонный разговор.
— А-а! У нас все разговоры телефонные! — и положила трубку.
Да, похоже, моя семейная жизнь дала приличную трещину. Я снова заказал разговор. Наташа долго не снимала трубку, потом звонки ей, видимо, надоели, и она сказала сердито:
— Слушаю!
— Вот ты и слушай, а не бросай трубку, — сказал я притворно веселым голосом.
— Слушаю, — сказала она грустно.
— Натка, ты зря сердишься. Я ведь не бездельничаю и не развлекаюсь. Дело паршивое попалось, — и торопливо добавил: — Но я все-таки надеюсь управиться с ним побыстрее и догнать тебя в Гагре.
Наташа молчала.
— Я прилечу на самолете, ты будешь встречать меня, и мы с тобой будем гулять и потрясающе развлекаться.
Наташа молчала.
— Ну, что ты молчишь? — не выдержал я. — Скажи хоть одно человеческое слово!
— А что я тебе скажу? — спросила она тихо, и я услышал, даже не услышал, а почувствовал, что она плачет.
— Наточка, Натка, ну зачем ты так? Ведь ничего же не произошло. Ну, плюнь. Я же через несколько дней прилечу.
— Брось, — сказала она незло, как-то очень устало. — Тебе, наверное, легче, когда ты считаешь меня дурой. У жен-дур и капризы дурацкие, поэтому с ними считаться не обязательно.
— Не пойму я, Наташа, о чем ты? Разве это так серьезно?
— Это — серьезно. Очень серьезно. А разговор у нас несерьезный.
— Почему?
— Не знаю. Ведь это от тебя зависит. А ты почему-то все время делаешь вид, будто разговор идет только об отпуске…
— А о чем же?
— О том, что мы, наверное, устали друг от друга.
— Прости, не понял?
— Понимать нечего, — сказала она тихо. И не сразу, словно собираясь с духом: — Я тебе давно уже хотела сказать. Нам надо разойтись.
У меня было такое ощущение, будто я с разбегу налетел на бетонную стену.
— Так…
— Поверь мне, будет лучше, — сказала Наташа.
— Так, — повторил я, стараясь понять ее слова. Сначала удивление, а потом пробуждающаяся
