веселого и отважного Андрея Орловского и давнего, еще с семнадцатого года, приятеля — князя Ухтомского. Арцеулов подумал, что вместе с Виктором Ухтомским он взял бы Шекар-Гомп играючи. Во всяком случае, это едва ли труднее, чем то, что приходилось делать между Ростовом и Екатеринодаром.
Капитан усмехнулся, вспомнив, как на ночевке в Усть-Лабинской, после трех дней тяжелых боев с бригадой балтийских моряков, они отсыпались, а затем откуда-то появилась гитара, и его заставили играть всю ночь. Тогда, под утро, он написал, вернее сымпровизировал песню, где главным героем выступал Андрей Орловский, который в ту ночь был почему-то неожиданно мрачен и неразговорчив. «Не падайте духом, поручик Орловский…» Позже эту песню пели другие, и вместо Орловского часто выступали иные персонажи, особенно если фамилия вкладывалась в строку. Почему-то чаще всего упоминали Ухтомского — Виктор, аристократ чистых кровей, неистово храбрый и ненормально честный был всеобщим любимцем…
Ростислав вновь усмехнулся, но на этот раз невесело. Прошло больше года, и Бог весть кто из них, его друзей по Ледяному анабазису, еще жив. Армии Деникина — Арцеулов узнал это перед самой нижнеудинской катастрофой
— бежали к Новороссийску, спасти их могло лишь чудо, а чудеса на этой земле встречались все реже…
Последний раз Арцеулов брал в руки гитару в Омске, когда нашел Ксению, и они отмечали встречу на квартире у ее тетки. С тех пор, а особенно после Екатеринбургского госпиталя, играть было некогда и не для кого. Интересно, — мелькнула уже совершенно нелепая мысль, — играет ли краснопузый Степа на гитаре, или «товарищам» полагается лишь балалайка? Капитан с мстительным ехидством представил себе красного командира Косухина с балалайкой и всенепременно в лаптях. Картинка вышла на славу.
Степу заботило другое. Вначале он мысленно ругал последними словами тропу, которая оказалась не только узкой, но и неровной, вдобавок скользкой. Затем удалось войти в темп, дело пошло легче, и можно было задуматься о некоторых более абстрактных вещах. Косухин еще раз вспомнил свой разговор с ночным гостем и остался весьма недоволен.
Прежде всего он поступил не по-товарищески и не разбудил капитана. Теперь он даже не решался рассказать о ночном происшествии. Арцеулов может не поверить, а кроме того таинственный гость приходил именно к нему. Подумав, Косухин решил, что вел разговор неверно. Следовало, конечно, быть вежливым и благодарным, но зато по больше слушать и по меньше болтать. Собственные речи Степа обозвал «излияниями», а выходку насчет загадочной двери вообще счел неуместной. Этак его, железного большевика-ленинца, примут неизвестно за кого. Косухин вспомнил слова подзабытого товарища Чудова о собственной политической незрелости, оценив их куда более самокритично. И вообще, здесь, вероятно, нужен не он, а другой товарищ, куда более опытный и надежный. Косухин вспомнил давнего друга- приятеля еще по октябрю 17-го, Кольку Лунина, теперь, по слухам, комиссарившего где-то на юге. Тот, даром, что моложе Степы, точно сообразил бы, что к чему. Недаром Косухину, несмотря на орден и давний партийный стаж, никогда не поручали больше батальона, а Лунин, как говорили, уже комиссарил в дивизии. Степа вздохнул, выбросив пораженческие мысли из головы. Николаю сейчас тоже, небось, нелегко на деникинских фронтах!
Часа через полтора Арцеулов после нескольких напоминаний все-таки добился права перейти в авангард. И тут же пожалел — идти первым оказалось куда труднее. Сразу же заныли ноги, а в затылке начал пульсировать маленький, но неприятный очажок боли. Конечно, Ростислав не подал и виду, но когда, наконец, два часа истекли, занял свое прежнее место с тайным удовольствием. Это путешествие было явно не по его силам.
После полудня остановились под большим каменным «козырьком», нависающим над тропой и наскоро перекусили вареным рисом, запив скудный обед глотком спирта из фляги. На этот раз спирт почему-то подействовал плохо, особенно на капитана. Боль сразу же усилилась, выросла, весь затылок, казалось, онемел.
Под вечер оба устали, причем Ростислав еле волок ставшие невероятно тяжелыми ноги. За несколько часов оба не сказали ни слова — не было сил. Тропа начала карабкаться на подъем, и идти стало еще труднее. Поэтому при первых же признаках ранних сумерек было решено искать ночлег. Искать приходилось тут же, на тропе, поскольку ни вправо, где шумела речка, ни влево, где тянулся обрыв, свернуть было нельзя. Время шло, а ничего подходящего не встречалось. Наконец, когда уже почти стемнело, шедший первым Косухин заметил слева в черной скале большую расщелину. Она была высокой, но очень узкой. С трудом удалось устроиться обоим, и то не лежа, а полусидя. Дров не было и в помине, поэтому о костре не приходилось и думать. Поужинали все тем же рисом и холодной тушенкой, запили спиртом, и сразу же потянуло на сон. Но Степа, несмотря на то, что глаза уже слипались, настоял на том, чтобы заняться повязкой.
Косухин аккуратно промыл рану спиртом, после чего постарался забинтовать ее заново, используя относительно чистые куски. Капитан терпел молча, хоть боль временами была почти невыносимой. Степа с видом опытного лекаря констатировал, что рана скоро заживет. Несмотря на весь оптимизм, Косухин явно чего-то не договаривал, и это «что-то» было понятно капитану: сорванная кожа болела, но настоящая боль таилась внутри, и тут ни спирт, ни Степина перевязка помочь не могли.
Арцеулов заснул сразу, а Косухин, еще раз оглядев окрестности, решил, что выставлять посты бессмысленно. Все равно, защищаться нечем, а убегать некуда. Уже засыпая, Степа озабоченно подумал о том, что придется делать, буде беляк действительно свалится и не сможет идти дальше.
«А он бы со мной что сделал? — мелькнула подленькая мысль. — Небось кинул бы и еще посмеялся, недорезанный!…»
Степа немного поразмыслил и вдруг понял — Арцеулов не бросил бы его.
Стало даже нехорошо, и Косухин обозвал себя крепким словом. Мало ли, вообще, кто и что сделал бы! Он, Косухин, отвечает прежде всего за себя, а значит, нечего прятаться за других. Правда, продуктов было в обрез, а тащить на себе капитана он далеко не сможет…
«Значит, загнемся оба! — зло подумал Степа. — Так тому и быть, чердынь-калуга!»
Затем он обозвал себя паникером и тоже уснул…
К счастью, утром оба проснулись отдохнувшими, и мрачные мысли сразу же улетучились. Сквозь тучи проступило солнце, дорога пошла вниз, идти сразу же стало веселее. Вдобавок тропа стала расширяться, и уже часа через полтора стало возможно идти плечом к плечу.
Время от времени тропа внезапно расширялась, переходя в небольшую площадку, чтобы затем вновь сузится, нырнув за очередной поворот. Впрочем, общее направление на юг не менялось, и нетерпеливый Степа стал требовать от получившего за народный счет образование Арцеулова определения координат.
— Вы же сами говорили, — улыбнулся капитан, не желая покуда делится своими соображениями, — Джором мы проехали верст пятьдесят, вчера прошли еще десять.
— А горы? Ты же говорил, за Такла-Маканом таких гор нет?
— Хорошо, — вздохнул Арцеулов, — хотите знать мое мнение — слушайте. Мы, судя по всему, на Тибете. Не ручаюсь, но если ехать от Челкеля на юг, других гор по пути нет.
— Ну так чего молчал? — возмутился Косухин.
— Сколько, говорите, мы проехали с Джором? Верст пятьдесят?
— Ну, пятьдесят…
— Значит, километров семьдесят-восемьдесят… Все бы ничего, но от Такла-Макана до Тибета несколько тысяч верст. Не верите?
— Тебе верю… А вот карты врут! — буркнул Степа. — Эх, встретить бы кого да расспросить…
— Ваши слова — да Богу в уши, — внезапно заметил капитан. — Стойте!
Он первым заметил то, что пропустил Степа, излишне увлекшийся проблемами географии. За очередным поворотом открывалась площадка, на этот раз значительно крупнее, чем прежние. Гора в этом месте выгибалась почти ровным полукругом, и на пологом склоне можно было разглядеть что-то напоминающее издали серые кубики.
