Не хватало серебристой стрелы «Мономаха», которая сразу придавала происходящему особый смысл. Шекар-Гомп прятал свои тайны глубоко под землей. Степа чувствовал нечто вроде любопытства — и не более.
Но теперь, ночью, он понял, что ошибся. Лучи мощных прожекторов заливали окрестности, не оставляя ни единой тени. Четче, чем при неярком свете зимнего дня, вырисовывались ровные ряды бараков, неспешно двигавшиеся возле взрезанной тверди горы гигантские подъемные краны, ровные трубы чего-то неведомого, сооружавшегося за монастырем. Сам Шекар-Гомп и вершина холма тонули во тьме, словно огромное черное пятно посреди ослепительного, но мертвенно-холодного света. Казалось, лучи прожекторов не в силах прорвать завесу тьмы, сгустившейся на вершине и затопившей серые домики за высокой оградой. Со стороны горы доносился ровный тихий гул, показавшийся Степе мрачным и даже зловещим.
Да, теперь Шекар-Гомп смотрелся иначе, Косухин вспомнил то, что пришло на ум при первом взгляде на монастырь: «Сила!»
Сила, неведомая ему, правила здесь, сила собралась в черный сгусток на вершине, и он, красный командир Степан Косухин, должен идти туда, чтобы выполнить задуманное. Идти в одиночку.
Тень кончилась. Степа шагнул на ярко освещенный прожекторами склон. Стало неуютно, но Косухин заставил себя держаться как можно более ровно, идти неспешно, и даже вынул руки из карманов.
В общем, затея была безумная, но не безумнее того, что уже приходилось совершать за последние два года. Степа видел, как без боя сдавались целые города — достаточно кому-то не испугаться и настоять на своем. Он помнил Челкель. В том, что «Мономах» ушел в небо, есть и его, Косухина, заслуга.
Наверное, Ростислав на него обидится. То есть даже не обидится, а посчитает невесть кем, чуть ли не сообщником этих, со свастиками. Это обидно, но Степа считал, что должен быть выше обывательских обид. Силу, угнездившуюся в Шекар-Гомпе, не сокрушить ни вдвоем, ни втроем. Значит, надо было действовать по-другому. Кроме того, странный гость, приходивший к ним ночью, велел именно ему, Косухину, разузнать, что творится здесь. Выходит, как ни кинь, он поступает верно…
Степа прошел уже саженей триста по ровному чистому снегу, но, похоже, никто не обращал на него внимания. Справа темнели огражденные высоким забором бараки. На вышках торчали охранники, но никто из них покуда Степой не заинтересовался. Молчал и монастырь, словно появление незваного гостя было здесь делом обычным и вполне допустимым.
Косухин начал опасаться, что его расчеты ошибочны. А что, если его просто срежут пулеметной очередью с ближайшей вышки? Это показалось настолько реальным, что на миг Косухину стало холодно, но он сцепил зубы и продолжил путь, держа курс прямо на монастырь. Нет, не должны! Он представлял себе тех, кто сейчас — в этом Степа был абсолютно уверен — следит за ним с вышек, почти неразличимых в темноте монастырских стен. Он идет открыто, не прячась, не пытаясь перебраться через ограду. Значит, он должен вызвать по крайней мере любопытство. К тому же Степа один, а значит, те, кто охранял монастырь, могли его не опасаться.
Издалека по-прежнему доносился гул от работающих машин. Можно было уже разобрать, что гул идет со стороны стройки, но не от подъемных кранов
— они поднимали свои решетчатые шеи почти бесшумно, — а откуда-то из-под земли, из потревоженных недр. Степе даже показалось, что гудят не моторы, а нечто совсем иное, куда более мощное и невиданное. Впрочем, Косухин не стал предаваться догадкам. Его вдруг поразила еще одна неожиданная мысль. Весь его расчет строился на том, что его должны встретить люди — хорошие, плохие, но люди. А что, если здесь лишь те, кого он уже видел в Иркутске и потом, в тайге? Арцеулов называл их оборотнями. Он сам — славными бойцами 305-го полка. Вспомнились страшные неживые глаза, неуклюжие, немного медлительные движения. Перед глазами встало странное неузнаваемое лицо Феди Княжко…
Нет, тут должны быть и другие! Кто-то командует «этими» — подходящее слово никак не приходило на язык. Там, в Иркутске был товарищ Венцлав, с которым по крайней мере можно говорить, как с человеком. Или почти как с человеком…
Косухин заставлял себя не сбавлять темпа. Все равно, сворачивать поздно. Склон горы был совсем рядом. Степа мог уже рассмотреть длинный ряд вырубленных в скале ступеней. Подниматься в Шекар-Гомп предстояло долго, и каждый гость был превосходно виден сверху, со стороны ворот.
Степа начал подумывать, не стоит ли остановиться возле самой лестницы и подождать, как вдруг показалось, что откуда-то донесся порыв ледяного ветра. На миг перехватило дыхание. Сердце сжалось, и в то же мгновенье, Косухин понял, — ветер тут совершенно ни при чем. Из темноты вынырнули серые тени. Секунда — и три огромных пса окружили Степу, молчаливо скалясь и сверкая красноватыми глазами. Косухин замер. Собаки — или волки, понять трудно, — тоже остановились, отрезая путь к отступлению.
— Ну, привет! — выдохнул Степа. — Давно, чердынь-калуга, не виделись…
Он понял — за ним давно следили и не вмешивались потому, что он шел туда, куда его привели бы и так — ко входу в Шекар-Гомп. А вот теперь ему велено подождать…
Люди появились внезапно. Степа не понял, откуда — то ли из тени, лежавшей на горе, то ли откуда-то со стороны. Косухин взглянул в лицо первому, кто подошел к нему, и облегченно вздохнул — лицо самое обыкновенное, человеческое, к тому же косоглазое, такое же, как у монахов или тех типов в серых полушубках. У этих были такие же японские винтовки, только полушубки черные, почти как «гусарский» наряд Арцеулова.
«Тоже мне, демоны! — мелькнула успокоительная мысль. — Видать, эти монахи со страху ума лишились…»
Солдаты в черном секунду выждали, затем винтовки дрогнули, через мгновенье четыре ствола смотрели Степе в грудь. Так и подмывало поднять руки, но Косухин решил рискнуть.
— Но-но! — спокойно произнес он, расправив плечи. — Старшего, живо!
Он был почти уверен, что его не поймут, но рассчитывал на тон. Стволы винтовок нерешительно заплавали в воздухе, затем один из солдат неуверенно, по слогам произнес:
— Кы-то та-кой?
— Представитель Сиббюро! — хмуро ответил Косухин и медленно, чтобы не испугать охранников, полез в нагрудный карман. Солдаты ждали. Степа достал удостоверение, но показывать его не стал, махнул бумагой в воздухе и повторил:
— Старшего, говорю, давай! Да с переводчиком, если по-русски не понимаете.
«Чердынь-калуга» он произносить не стал. На всякий случай…
Типы в черном нерешительно смотрели на бумагу. Наконец, один из них, вероятно старший, что-то коротко бросил остальным. Винтовки опустились, один из солдат повернулся и быстро зашагал куда-то в сторону, скрывшись в густой тени. Наступило молчание.
Степа стоял спокойно, стараясь незаметно рассмотреть своих охранников. Обыкновенные азиаты, вероятно, такие же бхоты, как и все прочие. Полушубки теплые, сидят ладно, на ногах какие-то странные сапоги с меховыми отворотами, на шапках хорошо знакомый Степе знак. Только сейчас, в мертвенном свете прожекторов, свастики казались не голубыми, а черными…
Косухин хотел уже завязать разговор, как вдруг из тени вынырнул солдат в черном вместе с кем-то другим, в таком же полушубке, но без винтовки. Косухин вгляделся — лицо у этого человека было русское.
— Предъявите мандат… — голос прозвучал тускло, невыразительно. Казалось, неизвестному совершенно неинтересно, каким это образом человека из России занесло сюда. Он хотел посмотреть документ — и только.
Степа, приняв как можно более независимый вид, протянул бумагу. Тот, кто говорил по-русски, рассматривал ее долго, затем сложил, но не вернул, а сунул в карман:
— Слушаю вас, товарищ Косухин…
— Мне старший нужен, — упрямо проговорил Степа. — Ему и скажу…
— Это сверхсекретный объект, — голос оставался таким же невыразительным, словно мертвым. — Здесь ваши полномочия недействительны.
