знаком с ним, Косухин, плавда? Иначе ты бы не попал в монастыль… Отец Цлонцангамбо обидел меня, своего сына. Он меня проклял!
— «р» зазвучало вновь. — Проклял, Косухин, и назвал меня «Нарак-цэмпо». Это имя злого духа, Косухин, очень злого. Я не обиделся, я ведь его сын. Но я хочу его видеть… И ты отведешь меня к нему, Косухин, плавда?
Гонжабов по-прежнему улыбался, его маленькие глазки внимательно осматривали Степу, словно оценивая. Между тем Анубис потоптался минуту, затем кивнул и направился к двери, буркнув нечто вроде: «Позовешь, если чего». Гонжабов даже не оглянулся:
— Он не хочет смотлеть, Косухин. Даже он, пледставляешь? По-моему, он думает, что я в самом деле Нарак-цэмпо.
Болтовня бывшего монаха стала раздражать. Косухин вдруг заметил, что Гонжабов стоит совсем рядом. Упускать случай было грешно. Степа сцепил зубы и что есть силы двинул ногой.
Он почти не промахнулся — худосочный заморыш упал, откатившись на добрую сажень в сторону. Впрочем, он тут же встал, и улыбка его стала еще шире:
— Ай-яй-яй, Косухин! Нехолосо… Но я не обиделся, не бойся. Сегодня я не могу обижаться — ведь я должен холосо тебя узнать. Я должен полюбить тебя, Косухин…
«На понт берет, чердынь-калуга!» — окончательно уверился Степа. — Пугает, косорылый… Эх, если б не цепи, показал бы я ему любовь, аж с первого взгляда…»
Гонжабов еще пару минут походил вокруг Степы, однако более не приближаясь, затем вздохнул:
— Ну, будем начинать, Косухин. Ты уже увидел всякие чудеса — но это не чудеса. Здесь умеют делать из людей варда — это несложно… А вот такое ты видел? Смотри!
Гонжабов легко взмахнул рукой. И вдруг Степа почувствовал страшный удар, обрушившийся из пустоты. Он помотал головой, хлебнул воздуха и изумленно раскрыл глаза. Гонжабов смеялся:
— Я мог бы забить тебя до смелти — даже не коснувшись. А вот еще — смотли!
Он вытянул вперед ладонь и резко провел ею по воздуху. Степа почувствовал острую боль — гимнастерка на груди лопнула, из глубокого пореза хлынула кровь.
— Я могу вырвать твое сердце, Косухин!
Все «р» были на своих местах, и Степа успел подумать, что эта нелепая речь — чистое притворство.
Еще один взмах — и кровь засочилась из шеи.
— Я мог бы отрезать тебе голову, Косухин! Но я сделаю иначе… Но, может, ты решил заговорить?
И тут Степа почувствовал, что начинает сдавать. Он подумал было, что стоит сделать попытку — пообещать косоглазому что угодно, а там… Но тут же оборвал себя — нет, именно так сдаются. Они здесь умные, наверное, и не таких, как он, заставляли признаваться. Лучше — молчать…
— Ну, ладно. Тогда я покажу тебе кое-что еще. Хочешь говорить — говори. Но поторопись, Косухин. Ты ведь просто человек, и даже не монах, как мой отец Цронцангамбо…
Гонжабов отошел на шаг, медленно вытянул правую руку и стал еле заметными движениями водить ладонью вверх-вниз. Боль возникла снова, но на этот раз прямо против сердца. Казалось, что-то тупое и тяжелое медленно проламывает ребра, вонзаясь в грудную клетку. Степа, не выдержав, взглянул
— кровь сочилась из пореза, но там, где сейчас была боль, кожа оставалась нетронутой.
— Смотри, смотри, Косухин! — Гонжабов по-прежнему улыбался, но в уголках его губ запеклась пена. — А лучше говори! Все говори… Сейчас я дотронусь до сердца…
Дыхание перехватило. Пульс замер, затем забился неровно, часто. Боль теперь была внутри, где-то около сердца, а невидимое лезвие вонзалось все глубже. Гонжабов не спеша повернул ладонь, и стало еще хуже — словно клинок провернули в ране.
— Надумал, Косухин? Нет? Ну, продолжим…
То, невидимое и страшное, что было в груди, внезапно собралось воедино, и в следующую секунду Степа ощутил, как это невидимое охватывает его сердце. В глазах зарябило, кровь уже не стучала, а била словно молотом, страх начал затоплять сознание, мешая думать…
— Я держу твое сердце, Косухин! Сейчас я сожму руку…
«Нет!» — хотел закричать Степа, но последним усилием воли сдержался. Тело исчезло — осталось лишь неровно бившееся сердце и то, что готово было сжаться и остановить его. Тело вновь напряглось, дернулось — но уже без участия сознания.
— Говори, Косухин, говори…
— Господи!.. — губы прошептали это беззвучно. Он почувствовал, что проваливается в темноту…
…Боль не исчезла, но куда-то ушла, оставшись, как и тело, где-то далеко в стороне. Здесь же было тихо и очень светло.
— Дохожу, — понял Косухин и открыл глаза. То, что он увидел, поначалу испугало — пепельное, залитое кровью лицо со слипшимися от пота волосами и чуть подергивающимися веками. Степа подумал, кто этот бедолага, и вдруг понял — это он сам. Косухин испугался еще больше — и отступил на шаг. Он был по-прежнему в камере. Гонжабов стоял посередине, застыв в ожидании, а он — другой — бессильно висел на цепях, откинув голову назад. Боль ушла — вернее, почти ушла, оставшись где-то вдалеке, в самом глухом углу.
Степан больше не удивлялся. Боль исчезла. Он вновь почувствовал силу, краешком сознания понимая, что это не может быть правдой. Он — настоящий — висел рядом, прикованный и полумертвый. Но разбираться было некогда. Лицо Гонжабова, теперь уже не улыбающееся, а искаженное злостью, передернулось, пальцы вытянутой руки сжались, словно бывший монах пытался что-то раздавить. И тут Косухин ударил — резко, что было сил. Удар пришелся по руке, Гонжабов дернулся, изумленно обернулся, и Степа ударил вновь — ребром ладони по сонной артерии. Он еще успел заметить, как косоглазый начинает валиться на пол, усмехнулся — и все исчезло. Перед глазами стало темно, вернулась боль, и он ощутил, наконец, свое тело: холодный пот на лбу, засыхающую кровь на груди и на шее, затекшие руки. Но сейчас ему было явно легче. Через секунду он сообразил — боль в груди исчезла, сердце билось хотя и быстро, но ровно и четко. Косухин глубоко вздохнул и открыл глаза…
…В камере кое-что изменилось. Гонжабов сидел на полу, прислонившись к стене. С лица напрочь исчезло самоуверенное выражение, да и в целом вид его был не из лучших.
«Кто же его так? — подумал Косухин, вспоминая, что видел в бреду. — Не я же, в самом деле! А хорошо, чердынь-калуга!» У двери стояли Анубис и Гольдин, о чем-то негромко разговаривая. Наконец Анубис кивнул своей жуткой головой, буркнув:
— Придется. Вот с кем не хотелось бы связываться!
Гольдин пожал плечами и молча вышел. Анубис кивнул кому-то за дверью. Тотчас появился мордатый парень в синей гимнастерке и молча вытащил все еще не очухавшегося Гонжабова в коридор. Анубис покачал головой, а затем поглядел куда-то наверх и щелкнул пальцами. Степа почувствовал, как цепи начинают опускаться. Он попытался сесть, но сил не оставалось. Косухин лег на пол, стараясь не двигаться, чтобы не тревожить полное болью тело.
Появился все тот же мордатый, так же молча снял со Степиных рук стальные браслеты и принялся отматывать проводки.
— Ну, все, Косухин, — Анубис подошел поближе, с интересом рассматривая неподвижно лежавшего Степу. — Готовься!.. А здорово ты его! Правильно, а то слишком задаваться стал… У тебя орден за что?
— За Белую, — внезапно для себя ответил Степан. — Апрель 19-го…
— Ну вот, — казалось, палач не заметил, что жертва начала говорить. Похоже, это его уже не заботило. — А товарищ Гонжабов получил свой за то, что впустил нашу боевую группу в монастырь. Так что ты молодец, правильно его вырубил. Как это тебе удалось?
На этот раз Косухин смолчал. Не только из принципа, но и потому, что и сам толком не понимал. Не верить же тому, что видел в бреду!
— Ну и вид у тебя, Косухин! — Анубис покачал своей черной головой. — Выпить хочешь?
