Как это случилось, будет видно из дальнейшего.
Еще в конце 1759 года герцог Шуазель не смел открыто противодействовать честолюбивым планам России. Он заметил только — прежде ему это почему-то не приходило в голову, — что они не касаются непосредственно Франции, так как эта последняя ведет войну с Пруссией лишь в силу своего союза с Австрией. Воронцов понял, что Франция уклоняется от прямого ответа, щадя своих прежних союзников, но против этого он ничего не мог сделать. В марте 1760 года он представил Эстергази проект договора, в котором вопрос о Восточной Пруссии решался в указанном выше смысле: Россия и Австрия будут продолжать войну, пока Мария-Терезия не вернет себе Силезию и графство Глацкое, а Елизавета не обеспечит себе обладание Восточной Пруссией с правом обменять ее у Польши на другую область. Об этом последнем условии упоминалось в особой декларации, присоединенной к трактату, причем договаривающиеся стороны выражали в ней надежду, что Франция и другие державы не будут иметь ничего против этой сделки, так как она в интересах Речи Посполитой. Эстергази не имел полномочий, чтоб подписать этот договор; но ввиду того, что Кауниц только что прислал ему инструкции, вполне совпадавшие с желаниями русских, а Воронцов грозился, что если вопрос не будет решен немедленно, то русские войска не двинутся с места, — между тем приближалась весна, и каждый потерянный день мог погубить кампанию, — то австрийский дипломат принужден был уступить и подписать договор 23 марта 1760 года.
Это вызвало в Вене некоторую тревогу. Австрия дала обязательство не вступать в договоры с Россией без ведома Франции, и Шуазель на это и рассчитывал, прикрываясь именем своей союзницы. В Версале довольно долго ничего не подозревали о новой конвенции. Под тем предлогом, что Шуазель сам устранился от решения вопроса Восточной Пруссии, Воронцов не говорил о ней маркизу Лопиталю. Новый договор заключал в себе, впрочем, еще другую секретнейшую статью, сообщить о которой Франции было бы несравненно затруднительнее. Она была направлена против Турции и открыто признавала войну с Портой одним из условий, когда Россия имела права требовать помощи своей союзницы. Русский канцлер был вполне прав, полагая, что необходимо долго и осторожно подготовлять Версальский двор к ознакомлению с этой статьей; он находил поэтому более удобным для себя переговорить с Францией лишь относительно менее жгучего польского вопроса, при этом не для того, чтобы открыть ей то, что заключалось в подписанном договоре с Австрией, а чтобы еще раз выведать ее мнение на этот счет. Обменявшись с Эстергази подписями, он, ни словом не упоминая о трактате, заговорил с французским послом в тоне задушевной беседы: «Россия не имеет вовсе намерения оставить за собою Пруссию. Но зато она уже давно желает расширить свои владения со стороны Украины. Поэтому, если французский король и императрица- королева согласятся на это, она охотно уступит полякам всю завоеванную ею провинцию или часть ее». Канцлер предвидел, какое возражение может быть сделано на это со стороны Франции. Очевидно, — сказал он, — (отметьте эту очевидность) Франция не может смотреть благосклонно на расширение польских владений. Но опасность (обратите внимание и на это выражение) тут только кажущаяся, потому что по всей вероятности поляки останутся все-таки в прежнем состоянии анархии.
Вот каким языком говорили с воображаемыми покровителями Речи Посполитой. Нет, не о Польше тут шла речь и не об ее интересах!
Маркиз Лопиталь не знал, что ответить на излияния русского канцлера; но депеша герцога Шуазеля от 3 апреля вскоре вывела его из затруднения. Когда Штаремберг обратился к французскому министру с запросом, как он смотрит на русское предложение относительно территориального вознаграждения, Шуазель прибегнул к прежней уловке. Вопрос, сказал он, должен быть решен между Россией и Австрией. Когда С.-Петербургский и Венский дворы столкнутся между собою, король посмотрит, удобно ли ему будет присоединиться к их соглашению. В принципе его величество находит нежелательным присоединение Россией Восточной Пруссии, так как подобное увеличение пределов этой державы отдаст в ее руки большую часть Балтийского моря, и она получит слишком большой перевес над Польшей. Но во всяком случае, если даже Австрия найдет нужным уступить по этому пункту, король желает, чтобы никто не имел права говорить, что «Франция повлияла на это решение»: он хочет «избежать упреков своих прежних союзников».
Этот ответ, переданный Венскому двору, успокоил Марию-Терезию относительно последствий нового договора. И на совете императрицы-королевы было решено не делать больше тайны из того, что произошло в Петербурге. Герцогу Шуазелю сообщили о новом трактате, и он не выразил ни удовольствия, ни досады. Он только что потерял надежду, которую лелеял короткое время, заключить отдельный мир с Англией. Войну было необходимо продолжать; Россия была нужна, чтобы сохранить шансы на победу; и если приходилось покупать ее помощь той ценой, которую она сама назначила, то Австрии ничего не оставалось, как ратификовать договор 23 марта. Франция же по-прежнему стояла в стороне от этого дела. Французский министр формально заявил это Штарембергу.
Итак, Франция заботилась лишь о том, чтобы соблюсти декорум. И Лопиталю было тем легче достичь этого в Петербурге, что до конца мая, несмотря на слухи, которые ходили по всем канцеляриям, Воронцов продолжал его мистифицировать. Нет, до сих пор, — уверял он, — Россия не договорилась с Австрией. Но Эстергази, узнав, что Шуазель посвящен в дело, счел излишним продолжать эту игру.
Он предупредил своего коллегу, который из депеш, полученных им одновременно из Франции, уже знал, впрочем, то, что давно было известно Европе. Русский канцлер сослался тогда на забывчивость, и бедный французский посол должен был удовлетвориться этим коварным извинением. Но Эстергази наболтал ему, кроме того, много лишнего: по его словам, Франция одобряла трактат и без всякого затруднения готова была к нему приступить. Тут Шуазель уже рассердился. Это было более чем нескромностью со стороны австрийского посла: это было оскорбление чувств короля и истины. Король «находит нужным изучить прежде тщательно эти акты (договор и присоединенную к нему декларацию) и сравнить их с данными им раньше обязательствами». Французский министр передал это Штарембергу, поручив ему повторить его заявление в Вене, и потребовал, чтобы поведение Эстергази было строго осуждено и чтобы этот последний официально опровергнул свои слова.
С польской точки зрения, Людовик XV и его министр должны были бы поступить, конечно, совершенно иначе. А их пугливость и недоверчивость внушили Вене и Петербургу ту мысль, что Франция противится намерению переделать карту северовосточной Европы в пользу Речи Посполитой. И оба двора сейчас же вступили в обсуждение новой комбинации: Россия намеревалась теперь обменяться Восточной Пруссией уже не с Польшей, а с Данией, чтобы положить конец недоразумениям, возникшим между этой державой и великим князем из-за Голштинии. Вот каким образом упорство французской дипломатии в этом трудном вопросе служило интересам Варшавы, которой она покровительствовала! А на пиру жизни эта несчастная страна присутствовала, как и герой шекспировской драмы, Полоний, — для того, чтобы not to eat, but to be easten.
Во всем этом споре мы не находим и следа личного вмешательства Людовика XV, если не считать его осуждения слишком болтливого Эстергази. Кроме того, Лопиталю, который так простодушно позволил провести себя за нос, было решено дать помощника с тем, чтобы тот стал впоследствии его заместителем. Как раз в это время скончался представитель России во Франции Михаил Бестужев, после тяжелой болезни, в продолжение года державшей его совершенно вдали от дел. Бестужева сменил граф Чернышев. Таким образом, и с той и с другой стороны новые люди должны были положить начало новому фазису дипломатических отношений между обеими странами.
Из Версаля выехал в Петербург Луи-Огюст Ле-Тоннелье, барон Бретейль, кавалерийский офицер и почти новичок в дипломатической карьере, в которой — после его скромного дебюта в Кельне — он был выдвинут теперь на первый план. Он должен был играть двойную роль. Шуазель подарил его своим доверием, а Людовик XV доверил ему свою тайну. Это устроили Терсье и Брольи. Секретная инструкция, составленная для нового посла, послужила предметом подробного исследования и красноречивого осуждения, к которому я и отсылаю моих читателей, прибавив к нему лишь несколько слов. Историк, которого я имею в виду, подчеркивает нарочитое намерение короля дать Бретейлю указания, совершенно противоположные тем, что были продиктованы ему министром в официальной инструкции. Эта официальная инструкция предписывала ему, как то и подобало, приложить все старания к тому, чтобы извлечь возможную для Франции выгоду из ее союза с Россией, как в целях войны, так и в целях мира; а секретная инструкция говорила, напротив, о том, что он должен всячески бороться с возрастающим могуществом России, и для этого, если только обстоятельства позволят это, остановить даже успехи ее
