никогда не тратил на подкуп таких больших денег. Да притом д'Аллион — на предложение Мардефельда подкупить Бестужева или Воронцова — хвалился в 1745 году, что может дать им несравненно более крупную сумму, что-то около двухсот тысяч рублей (миллион ливров по курсу того времени). Фридрих очень радовался тогда этому; он был уверен, что у канцлера «слишком большой аппетит», чтоб он мог отказаться от такого лакомого куска. Но, к сожалению, Гольдбах продолжал работать у Бестужева, и канцлер знал цену деньгам д'Аллиона. Представителю Франции ничего не стоило предлагать на словах миллионы: на деле он не смог добиться того, чтоб ему заплатили его собственное жалованье! И тогда как Фридрих говорил своему послу, что никогда не будет спрашивать у него отчета в его тратах, до какой бы суммы они ни дошли, д'Аржансон попрекал д'Аллиона за то, что тот записывает за счет короля свои личные расходы! По одному этому можно судить, какая пропасть разделяла обоих дипломатов.
Вскоре Фридрих понял, с кем имеет дело, и стал рассчитывать только на собственные силы. Он долгое время мечтал или примириться с Россией, или, напротив, иметь возможность пренебречь ее угрозами, но в марте изменил свой взгляд на дело, узнав, что между Саксонским, Лондонским и Венским дворами затевается против него союз, чтоб общими силами напасть на него в Силезии. Обозвав русских министров «чудовищами криводушия», он приказал Мардефельду сообщить им, что он готов пойти для них на какие угодно денежные жертвы, и заказал для Елизаветы карету. Карета, сработанная в Париже, вышла великолепная, и после усердных переговоров — во время которых прусский король тщетно старался найти хоть какую-нибудь помощь в д'Аллионе, — Мардефельд сторговался наконец и с Бестужевым и с Воронцовым, порешив с ними на пятидесяти тысячах талерах на человека. Заплатив, кроме того, Лестоку и Брюммеру их полугодовую пенсию, он объявил своему государю, что опасность теперь предотвращена, и русская армия не примет участия в походе. Это подтверждалось, впрочем, и теми сведениями, которые он получал со стороны. Он уже давно вел тесную дружбу с русским генералом Кейтом, мечтавшим перейти на службу к Фридриху. И Кейт ручался ему, что русские войска не двинутся с места. Получив приказ приготовить к выступлению свой корпус, Кейт должен был заявить по начальству, что у него нет ни провианта, ни боевых запасов, ни даже солдат. Полки его были далеко не укомплектованы. В ответ на его требования ему прислали «восемьдесят негодяев, которых понабрали из тюрем»; когда он продолжал настаивать, только рассмеялись ему в лицо. В Риге фельдмаршал Ласси удивился наивности Мардефельда: «Как вы можете предполагать, что кампания состоится? Приказы издают лишь на бумаге, а также на них и отвечают». Чтобы совершенно успокоиться на этот счет, Мардефельд обратился за справками еще к другим генералам и даже полковникам. Все они повторяли в один голос: «Русская армия не выступит, потому что она не в состоянии выступить».
Но не обманывали ли Мардефельда его друзья? На сомнение, которое Фридрих высказал ему по этому поводу, прусский дипломат ответил несколько запальчиво: «Смею уверить ваше величество, что я знаю границы, до которых доходит русская добросовестность; поэтому у меня до сих пор не было ни одного близкого друга среди этого народа, и никогда не будет». И прусский король, успокоенный в свою очередь, принял соответствующие меры: в мае 1745 года он объявил, что будет распоряжаться в Германии, не считаясь с Россией: «Если удастся, мы пойдем в Саксонию, и тогда будь что будет: а чтоб не допустить Россию помогать ей, Лейпцигский банк даст мне к тому средства… Саксонцы и австрийцы вошли вчера в Силезию, и мы исполним свой долг, выгнав их оттуда. Как только с этим будет покончено, наш корпус, который уже стоит наготове, нападет на Саксонию, и Мардефельд может сказать тогда: „Разве я не был прав?“
Мардефельд ликовал и ободрял своего государя. Бестужев, который не с ним одним успел войти в сделку, пытался, правда, убедить Елизавету приступить к Варшавскому договору, подписанному 8 января 1745 года между Австрией, Саксонией, Англией и Голландией; но на совещании министров Воронцов восстал против этого, и его мнение возобладало. Гиндфорд со своей стороны напрасно изощрялся в красноречии и уловках. Он то хотел «напугать» Россию, делая вид, что требует от нее денег на основании одной из статей англо-русского договора, по которой 12.000 солдат, обещанных Россией, могли быть заменены, по желанию Англии, пятьюстами тысячами рублей, то предлагал взять на жалованье русскую армию в тридцать-сорок тысяч человек.
На это в Петербурге соглашались, но под условием, что эти «войска будут употреблены только против Франции.
Бестужев был готов отказаться от золота д'Аллиона, но не от талеров Мардефельда; да и мысль о субсидии отталкивала еще Елизавету.
Правда, канцлер начинал находить, что Фридрих запрашивает слишком много за свои деньги. Говоря, что ему угрожает Варшавский договор, король возобновил свои настойчивые требования относительно вспомогательного отряда или дипломатического вмешательства России, и когда Мардефельд написал ему, что Бестужев затягивает ответ, он пришел в негодование: «Я заключаю из вашего донесения, что канцлер продался Англии, что вице-канцлер вас обманывает и что нельзя ни в чем полагаться на этот двор». Однако важно было все-таки не восстановить русских против себя, если уже нельзя было привлечь их на свою сторону; но за это Мардефельд ручался: «Ни один человек не двинется отсюда на помощь кому бы то ни было», — писал он. А в конце мая он сообщил, что Елизавета сделала серьезное внушение Саксонскому двору не предпринимать ничего против Пруссии, и укаывал, что сильно возбужденная против Венского двора «царица была очень довольна, узнав о победе французов».
Это была победа при Фонтенуа.
Она, казалось бы, должна была вернуть Франции удачу — в России, как и везде. Она поколебала еще непрочное положение Австрии и Англии, но только одна Пруссия сумела широко использовать ее в Петербурге, потому что интересы Франции защищал при Русском дворе все тот же д'Аллион. Английский посланник и русский канцлер ежедневно поздравляли друг друга с тем, что французский поверенный в делах остается на своем посту. Его роль продолжала быть совершенно ничтожной. В первую минуту, узнав, что они могут получить от него по 50.000 талеров, Бестужев и Воронцов выказали сильное желание сговориться с человеком, который приводил в свою пользу такие убедительные аргументы, но когда пожелали получить некоторый аванс в зачет обещанных сумм, и увидели, что их провели, то резко изменили свое отношение к д'Аллиону и показали ему «свои когти». Он на каждом шагу наталкивался на их враждебность, сознавал это, но, терпя неудачу за неудачей, утешал себя удивительной философией. «Положение наше при Русском дворе так беспросветно, — писал он, — что эта новая попытка нас очернить вряд ли сделает его более мрачным». Ему пришлось ждать своей первой аудиенции очень долго — до конца марта 1745 года — и Елизавета оказала ему очень немилостивый прием. Но еще бы! Д'Аллион отказался поцеловать руку, к которой Тироули прикасался не иначе, как преклонив колено. К тому же версальский двор, незадолго перед тем осудивший поведение Шетарди, теперь предписывал д'Аллиону выдавать себя за друга и защитника бывшего посла! Один историк был прав, называя эту бестактность более чем изумительной. И несмотря на все это, французскому поверенному в делах внушали в то же время, чтоб он вступил с русскими министрами в переговоры насчет союза. Легко догадаться, какой прием он встретил у них. Он напрасно заверял Бестужева и Воронцова, что 50.000 червонцев будут немедленно выплачены им после подписания договора:
— Благодарим покорно! Щедрость императрицы избавляет нас от нужды.
Беднягу тогда осенило: «Я только предлагаю им деньги, а англичане дают», — писал он. Да, конечно, в этом и было все дело! После неотступных приставаний ему удалось все-таки завязать переговоры с канцлером и Воронцовым. Но это привело его лишь к новому разочарованию: ни тот, ни другой не хотели и слышать о политическом союзе. Императрица, говорили они, уже вступила в соглашение с другими державами.
— Тогда обещайте мне хоть нейтралитет на время настоящей войны.
— Невозможно. Этому препятствуют наши обязательства относительно Англии и Саксонии.
— Но почему же вы первоначально соглашались обсуждать со мной вопрос о союзе?
— Теперь обстоятельства изменились.
Этот разговор происходил в июне 1745 года и дал повод одному историку предполагать, что союз между Россией и Австрией был заключен еще в мае этого года. Но это ошибка. Австро-русский договор был подписан лишь год спустя. И если Австрия просила Елизавету о заступничестве против Фридриха, то делала это, опираясь или на свой прежний договор 1726 года, или на недавнее соглашение России с Саксонией. Но договор 1726 года Елизавета отказывалась признавать, а соглашение с Саксонией давало повод к
