немедленно возвратится в Россию, заручившись на этот раз необходимыми полномочиями. Во Франкфурте он нашел письма от представителя министерства, заведовавшего тайной перепиской, Терсье, который в довольно резких выражениях укорял его за неуспех его миссии. Дуглас горячо защищался в посланном Терсье ответе: «Хоть он и был лишен всякой помощи, — писал он ему, — однако его успех превысил все его надежды и честолюбивые стремления, которые мог бы иметь самый известный и способный из дипломатов. Вскоре занавес поднимется и сцена осветится». И действительно, он не замедлил получить подробные послания от Мишеля и два письма от Воронцова, которые доказали, что непризнанный французский посол не вполне потерял в Петербурге свое время и труд. Вице-канцлер не решался, правда — хоть это и утверждали, — повторять вслед за Мишелем, что Елизавета вполне согласна на примирение с Францией, если только оно будет полным и послужит к установлению открытого союза. Некоторые историки перепугали тут результаты двух последовательных поездок Дугласа. Но, выразив надежду вскоре вновь увидеться с кавалером в Петербурге, Воронцов рассеял в Версале последние сомнения относительно его добрых намерений, совпадающих, по-видимому, с желаниями его государыни. А если в Петербурге оставалась какая-нибудь неуверенность насчет ответных чувств Франции, то вторая французская миссия, о которой я уже упоминал мимоходом, в свою очередь должна была вскоре положить ей конец.
Мне было нетрудно раскрыть тайну, окружавшую до сих пор историю этой миссии, что важно не только ввиду прямого интереса этого дипломатического шага, но и потому, что дает мне возможность снять с политики Людовика XV один из самых тяжких упреков, которые ей делали. Знаменитый историк «Тайны короля», — авторитет и талант которого не могут быть, конечно, поколеблены этой случайной ошибкой, — настойчиво указывает в своей книге на антагонизм, существовавший между двумя представителями секретной дипломатии Людовика XV, между Дугласом в Петербурге и графом Брольи в Варшаве, которым было одновременно поручено: первому хлопотать о сближении с Россией, а другому возбуждать поляков против этой державы.
Приключения кавалера Мейссонье-де-Валькруассана показывают, что в действительности этого не было. Все документы, относящиеся к поездке Валькруассана, присоединены в архиве французского министерства иностранных дел к оставшейся до сих пор неисследованной переписке Дугласа. Из них видно, что несколько недель спустя после отъезда шотландца из Петербурга, а именно в декабре 1755 года, другой французский путешественник был арестован в Риге. От него не могли добиться, что он здесь делает. Собственно говоря, ему было дано двойное и даже тройное поручение. Он был причислен к французскому посольству в Польше и бывал в Петербурге прежде по делам; теперь, в качестве агента Рулье и французского резидента в Варшаве Дюрана, он должен был следить за вооружением России, снаряжавшей для Англии вспомогательный отряд. Но, кроме этого, он имел частное поручение от графа Брольи, просившего его выведать истинные намерения Петербургского двора относительно сближения с Францией. Таким образом, тайная дипломатия Людовика подчинялась и в Варшаве одним и тем же указаниям, и никакого разногласия между ее агентами не было. Более того, сам Рулье был, по-видимому, заинтересован не только в первой, но и во второй, неофициальной цели поездке Мейссонье. Вся их переписка посвящена почти исключительно этому вопросу. Арест Мейссонье-де-Валькруассана был вызван его неосторожностью. Он встретился в Риге с третьим французом, уже известным нам кавалером Люсси, или Чуди, который называл себя графом Пютланжом и ехал во Францию, вероятно, с каким-нибудь поручением от своего нового покровителя, Ивана Шувалова. Так как он должен был по дороге заехать в Варшаву, Мейссонье пришла в голову злополучная мысль передать ему письма для французского посольства в этом городе. Они были тотчас же пересланы фавориту, и тот приказал арестовать иностранца. Отправленный в Петербург, Мейссонье постарался скрыть то, что было наиболее компрометирующего в его миссии, а именно свои обязанности военного шпиона. На допросе, которому он был подвергнут по приказанию императрицы Петром и Иваном Шуваловыми, он ссылался главным образом на политическую цель своей поездки, в которой, ввиду сочувственного настроения при Петербургском дворе, не могло быть ничего оскорбительного для России. Он сильно преувеличил значение данных ему поручений и добился того, что с ним обошлись довольно милостиво; фаворит пригласил его даже к себе обедать и сделал ему интересные признания. Он рассказал ему об огорчении, которое причиняют Елизавете французские газеты, отзываясь нелестно об ее правлении и стране. Печать уже в то время начинала играть во всех странах видную роль, очень редко проводя ее, впрочем, со сдержанностью, умом и тактом. «Я не понимаю, — говорила государыня, — какое удовольствие находит Франция оскорблять меня. Разве я не обязана помогать моим союзникам? И разве не зависит от Франции вступить в их число?» По уверению фаворита, Елизавета высказывала все это с большой грустью. Мейссонье, очевидно, получивший в Варшаве от графа Брольи такие же наставления, как Дуглас в Версале от принца Конти, возразил на это, что во власти самой императрицы положить немедленно конец недоразумениям между обоими дворами, и что Шувалов заслужит «бессмертную славу», если убедит ее это сделать. Затем, подкупив одного из своих сторожей, он поспешил отправить в Версаль подробный отчет об этих беседах, причем адресовал его не Терсье, а Рулье.
В Петербурге не сомневались, что имеют дело со вторым вестником мира; но все-таки посадили его в крепость и, по приказанию Елизаветы, скрыли от Бестужева цель его приезда в Россию. Он был освобожден лишь в конце года, когда кавалеру Люсси пришла злополучная мысль продолжить свое путешествие во Францию, где его ждало готовое помещение в Бастилии, как награда за его измену, и когда Версальский и Петербургский дворы, успевшие уже стать на дружественную ногу, решили обменяться заключенными, Дуглас в это время вновь появился в России, и обстоятельства помогли ему на этот раз довести свою задачу до благополучного конца.
Весною 1755 года Фридрих, встревоженный надвигающейся франко-английской войной и не зная, какой прием встретят в Лондоне его предложения о союзе, посоветовал Версальскому двору двинуть войска в сторону Ганновера. На это он получил ответ через французского посла в Берлине де-ла-Туша: «Это следовало бы сделать вам самим». Король пришел в ярость, повторил свое обычное выражение: «У меня пятьдесят тысяч русских сидят на шее в Курляндии», и сейчас же повел дипломатические переговоры с Лондоном более усиленным темпом. Но они все-таки затянулись до октября, несмотря на нетерпение Фридриха, у которого были основательные причины торопиться. Слух об его переговорах с Сен-Джемским кабинетом разнесся по всей Европе; Версальский двор испугался и решил отправить в Берлин герцога Нивернэ, чтобы разузнать о намерениях короля. Но прежде чем принять этого дипломата, сам Фридрих хотел узнать вполне точно, какой ответ он получил от Англии. Она же с этим ответом не спешила, поджидая известий из Петербурга. И когда Уильяме покончил с порученным ему делом, Фридрих очутился в руках своего английского дяди. По мнению этого последнего, заключенный договор с Россией был направлен против Франции, чтобы защитить Ганновер от нашествия французов. Елизавета же придавала этому акту совершенно иное значение. Ничего не подозревая о переговорах дяди и племянника, которые, как ей было известно, не питали друг к другу нежных чувств, она подписала соглашение с Англией с единственной целью напасть на прусского короля. И когда, в конце ноября 1755 года, Фридрих получил сообщение об англо-русском договоре, опасное положение Пруссии стало ему ясно: он понял, что должен во что бы то ни стало столковаться с Англией, потому что иначе русские действительно сядут ему на шею. В несколько недель им была выработана конвенция о трех статьях, из которых последняя — и единственно важная — обязывала английского и прусского королей объединить свои силы, чтобы не допустить на немецкую территорию вторжения иностранных войск, откуда бы они ни исходили.
Этот договор, подписанный 16 января 1756 года в Вестминстере, не дал Фридриху всех тех преимуществ, которых он добивался, но позволил ему все-таки одурачить бедного Нивернэ, приехавшего между тем в Берлин. Фридрих убедил его, что своими соглашениями с Англией он «оказал существенную услугу Франции», получив возможность задержать или во всяком случае стеснить действия шестидесяти тысяч русских и стольких же австрийцев; в то же время он вошел с послом в техническое обсуждение вопроса о возможном нападении Франции на Англию. Очень серьезным тоном он разбирал вместе с ним шансы Франции на успех и указывал на необходимые для этого меры. Сверх того, — и на этот раз, как мне кажется, вполне искренне он надеялся, что Вестминстерский договор послужит препятствием для
