ряда важных византийских историков. Немалое значение для византийского времени имеет гигантский труд Дюканжа «Словарь средневековой латыни» в трех томах in folio («Glossarium ad scriptores mediae et infirnae latinitatis»). После длительной жизни с идеальным здоровьем Дюканж неожиданно заболел в июне 1688 г. и умер в октябре в возрасте 78 лет, окруженный семьей и друзьями. Он был похоронен в церкви Сен-Жерве (Saint-Gervais). От могилы его не осталось и следа. Одна узкая и отдаленная улица в Париже до сих пор называется «улица Дюканжа»[42].
Другие французские исследователи. Но великий Дюканж работал не один. Мабильон издал в его время свой бессмертный труд «Дипломатику», создавший совершенно новую науку о документах и актах. В самом начале XVIII века Монфокон издал свое капитальное, не потерявшее значения до сих пор, произведение «Греческую палеографию». К первой же половине XVIII века относится большое сочинение поселившегося в Париже бенедиктинца Бандури «Восточная империя» («Imperium Orientale»), где собрано громадное количество историко-географического, историко-топографического и археологического материала византийского времени, и капитальный труд доминиканца Лекьена (Le Quien) «Христианский Восток» («Oriens christianus»), где собраны богатейшие сведения по истории, особенно церковной, христианского Востока[43].
Таким образом, до половины XVIII века Франция стояла, безусловно, во главе византиноведения, и многие труды ее ученых сохранили значение до наших дней.
XVIII век и время Наполеона. Однако в том же веке обстоятельства изменились. Франция, вступив в просветительскую эпоху XVIII века, с ее отрицанием прошлого, со скептицизмом в области религии и с критикой монархической власти, не могла уже более интересоваться Византией. Вся средневековая история рисовалась тогда как «готическая», «варварская» эпоха, как источник мрака и невежества. Никогда серьезно не занимаясь византийской историей, но видя лишь ее внешнюю, временами чисто анекдотическую сторону, лучшие умы XVIII века давали суровые отзывы о средневековой греческой империи. Вольтер, осуждая вообще римскую историю императорского периода, прибавляет: «Существует другая история, еще более смешная (ridicule), чем история римская со времени Тацита: это – история византийская. Этот недостойный сборник (recueil) содержит лишь декламацию и чудеса; он является позором человеческого ума»[44]. Монтескье, серьезный историк, о котором речь будет ниже, писал, что, начиная с начала VII века, «история греческой империи… есть не что иное, как непрерывная цепь возмущений, мятежей и предательств»[45]. Под влиянием идей XVIII века писал и знаменитый английский историк Гиббон, о котором также будет сказано ниже. Во всяком случае, отрицательный и пренебрежительный тон в отношении к истории Византии, выработавшийся во второй половине XVIII века, пережил время революции и сохранился в начале XIX века. Известный немецкий философ Гегель (1770–1831) писал, например, в своих «Лекциях по философии истории»: «Таким образом, Византийская империя страдала от внутренних раздоров, вызываемых всевозможными страстями, а извне вторгались варвары, которым императоры могли оказывать лишь слабое сопротивление. Государству всегда угрожала опасность, и в общем оно представляет отвратительную картину слабости, причем жалкие и даже нелепые страсти не допускали появления великих мыслей, дел и личностей. Восстания полководцев, свержение императоров полководцами или интригами придворных, умервление императоров их собственными супругами или сыновьями путем отравления или иными способами, бесстыдство женщин, предававшихся всевозможным порокам, – таковы те сцены, которые изображает нам здесь история, пока наконец дряхлое здание Восточной римской империи не было разрушено энергичными турками в середине XV века (1453)»[46].
На Византию, как на пример, которому не подобало следовать, ссылались государственные люди. Так, Наполеон I, в эпоху ста дней, в июне 1815 года отвечал палатам такими словами: «Помогите мне спасти отечество… Не будем подражать примеру Византийской империи (n'imitons pas l'exemple du Bas- Empire), которая, будучи теснима со всех сторон варварами, сделалась посмешищем потомства, занимаясь тонкими спорами в то время, когда таран разбивал городские ворота» [47].
К половине XIX века отношение к средневековью в научных сферах меняется. После бурь революционного времени и наполеоновских войн Европа иначе взглянула на средневековье. Появился серьезный интерес к изучению этой «готической, варварской» истории; пробудился интерес и к изучению средневековой византийской истории.
Монтескье. Еще в первой половине XVIII века знаменитый представитель французской просветительной литературы Монтескье (1689–1755) написал «Рассуждения о причинах величия и падения римлян» (Considerations sur les causes de la grandeur des Remains et de leur decadence»; вышли в 1734 году). В первой части этой книги дан краткий, интересно задуманный и талантливо исполненный, под влиянием, конечно, идей XVIII века, очерк развития римской истории, начиная с основания Рима, тогда как последние четыре главы труда посвящены византийскому времени. Изложение завершается взятием Константинополя турками в 1453 году. Уже из этого видно, что Монтескье придерживался совершенно правильного взгляда, что так называемая история Византии есть не что иное, как прямое продолжение римской истории. По его собственным словам, он со второй половины VI века лишь стал называть Римскую империю «империей Греческой». С чрезмерной суровостью относится Монтескье к истории этой империи. С одним из его суждений мы уже познакомились. В представлении знаменитого писателя история Византии была исполнена таких органических недостатков в социальном строе, религии, военном деле, что с трудом можно было себе представить, как столь испорченный государственный механизм мог просуществовать до половины XV века. Предложив последний вопрос самому себе (в последней, XXIII главе), Монтескье объясняет причины долговременного существования империи раздорами среди победоносных арабов, изобретением «греческого огня», цветущей торговлей Константинополя, окончательным обоснованием придунайских варваров, которые, усевшись на месте, служили защитой от других варваров. «Таким образом, – пишет автор, – в то время как империя одряхлела при худом управлении, особые причины ее поддерживали». Империя при последних Палеологах, угрожаемая турками и ограниченная предместьями Константинополя, напоминает Монтескье Рейн, «который представляет собой лишь ручей, когда он теряется в океане».
Не занимаясь специально историей Византии и отдав дань господствующим течениям XVIII века, заведомо ей неблагоприятным, Монтескье тем не менее одарил нас в высшей степени содержательными страницами о времени средневековой Восточной империи, которые будят мысль и до сих пор читаются с большим интересом и пользой. Один из новейших исследователей Монтескье, французский ученый Сорель, называет его главы о Византии даже «гениальным очерком и образцовой характеристикой»[48].
Гиббон. Тот же XVIII век дал науке английского историка Эдварда Гиббона (1737– 1794), автора знаменитого сочинения «История упадка и разрушения Римской империи» (The History of the Decline and Fall of the Roman Empire).
Гиббон родился 27 апреля 1737 года в Англии. Получив первоначальное воспитание в школе, он в 1752 году был отдан для продолжения образования в оксфордский колледж Магдалины. После кратковременного пребывания в Оксфорде Гиббон переехал в Швейцарию, в Лозанну, где поступил на воспитание к одному кальвинисту. В Лозанне он провел пять лет, и это пребывание оставило на всю жизнь неизгладимое впечатление в сердце молодого Гиббона, проводившего время за чтением классиков и важнейших исторических и философских сочинений и усвоившего в совершенстве французский язык. Швейцария сделалась для него второй родиной. Гиббон писал: «Я перестал быть англичанином. В гибкий период юности, от шестнадцати до двадцати одного года, мои мнения, привычки и чувствования приняли иностранную окраску; слабое и отдаленное воспоминание об Англии почти изгладилось; мой родной язык стал менее близким; и я с радостью принял бы предложение небольшого независимого состояния на условии вечного изгнания». В Лозанне Гиббону удалось увидеть «самого необыкновенного человека того времени, поэта, историка и философа» – Вольтера[49].
