Почти не испытывал.
Все-таки он сильно изменился в последние месяцы.
Прошло минут пять; стряхнув наконец оцепенение, Ник обернулся и позвал:
— Криста!
Девушка помахала ему рукой с ветви здоровенной шавоши, с высоты добрых, наверное, тридцати метров.
— Иди ко мне! — позвала она негромко, но Ник ее, естественно, слышал так же ясно, как если бы она находилась совсем рядом.
Он зажмурился и побежал. Все быстрее и быстрее. На десятом или одиннадцатом шаге Ник неуверенно оторвался от земли, между лопатками под тоненькой линялой майкой набухли два тугих кома, а потом на свободу вырвалось еле различимое в свете дня мельтешение чего-то эфемерного и полупрозрачного, словно у Ника вдруг отросли стрекозиные крылья, и трепетали сейчас за спиной, и трепетали, вознося его все выше и выше.
Уже на ветви шавоши он на секунду обернулся, мельком взглянул на темное пятно посреди лужайки, потом на низкие тучи, в которых скрылся бот с крейсера «Калахари», а потом сгреб Кристу в объятия и радостно прошептал ей в самое ухо:
— Доброе утро!
Ущелье горного духа
Реальная история
1. БЛОКНОТ, НАЙДЕННЫЙ В ТАЙГЕ
'Я был тогда совсем еще мальчишкой, не помню даже возраст — то ли десять лет, то ли одиннадцать, а может, и все двенадцать. Именно поэтому вам покажется, что воспоминания мои порой слишком ярки, а порой совсем уж полустерты, но ведь прошло уже больше десяти лет!
Почему Буслаев выбрал меня меня в попутчики мог бы сказать только он сам, но вряд ли он жив. Наверное, потому что взрослые идти с ним не хотели, а совсем одному в тайге очень уж тоскливо. Буслаев много разговаривал со мной, серьезно, по-взрослому, и мне это нравилось. Я называл его Захарычем и мне это тоже нравилось. Задержать меня никто не мог: мать я не помнил (и не помню), отца — очень смутно. Все, что осталось от родителей — это ветхая избенка на краю поселка, пустая и разваливающаяся, да цепочка с медальоном в виде серебристой змейки с красными глазами-бусинами у меня на шее. В ту пору я жил у старой, как сам поселок бабки Матрены и вечерами читал ей Ветхий Завет, писанный в каком-то старообрядческом монастыре. Матрена кормила меня и даже подарила кое-что из одежонки, хотя прожил я у нее всего ничего — перезимовал только. До этого меня ютили поселяне. Отца моего не забыли и часто поминал добрым словом; когда я, четырехлетний, остался один-одинешенек в родительской избе, люди обо мне позаботились. Пожалуй, сыграло свою роль и то, что я уже тогда умел читать и писать, ведь мой отец был единственным учителем на сотни верст окрестной тайги. Во всяком случае в каждой семье, где мне приходилось жить, я много читал вслух толстые засаленные книги, совершенно не понимая содержания, и изредка писал «грамоты», как называли поселяне письма.
Буслаев был первым, кто ни разу не назвал меня «сироткой» и никогда не гладил по голове. Это сразу подкупило и решил я, что пойду за ним куда угодно, хоть к черту в зубы! Но тогда я еще не знал, что так оно и окажется.
Выступили мы в мае и тайга поглотила нас на целых четыре месяца. Первые пару недель нам изредка встречались охотники-якуты, а потом пошла такая глушь, что даже звери нас почти не боялись. Вещей у Буслаева было немного, практически все умещалось в ладном выцветшем заплечном мешке, который он всегда называл «сидор». У меня на спине болтался такой же, но поменьше и самодельный. Буслаев доверил мне нести все съестные припасы, спички и часть патронов. Меньшую, конечно, но мне и это ужасно льстило.
Чем занимался Буслаев в тайге я до сих пор не понимаю. На геолога он совсем не походил, хотя имел настоящий геологический молоток и часто пользовался лихим инструментом, смахивающим на подзорную трубу со странной сеткой на линзе. Крепился прибор на легкой алюминиевой треноге. Так же часто Захарыч копал неглубокие круглые ямки, ловко орудуя короткой саперной лопаткой и напевая всегда одну и ту же заунывную песню на незнакомом языке. Что это за песня я никогда не спрашивал. Жилось мне с Буслаевым неплохо — как я уже говорил, он держался на равных и относился ко мне вполне серьезно. Я помогал ему, чем мог, слушал его рассказы о тайге и о жизни в далеком и нереальном городе Киеве, смеялся историям, приключившимся некогда с самим Буслаевым или с его друзьями. До августа наша жизнь протекала спокойно и размеренно, как текут тихие таежные реки.
Изменился Буслаев резко и неожиданно для меня. Мы как раз карабкались по склону безымянного унылого гольца, неожиданно «начальник» замер и коротко выругался, чего с ним никогда прежде не случалось. Я проследил за его взглядом и увидел... как вам сказать? Овраг — не овраг, распадок — не распадок... В общем, представьте себе просто борозду длиной метров сто-сто пятьдесят. И это прямо посреди тайги. В жизни не видал ничего похожего, хотя вот уже лет десять лес покидаю только на зиму и дожидаюсь весну в поселке своего детства.
Короче, замер мой Буслаев и говорит:
— Леша... пять лосей твоей матери, это же ОНО! Ущелье Горного Ду... Гм!
Я совершенно не понял, при чем тут моя мать и поэтому переспросил:
— Что?
Буслаев кашлянул и осторожно закончил:
— В общем, одно интересное ущелье.
Минут пять он созерцал борозду и окрестности, я стоял да помалкивал, ожидая.
— Считай, что нам повезло! Кто его только не искал!
Внизу, у подножия гольца, Буслаев совершенно неожиданно повесил ружье на сосну и здесь же на сучке оставил все патроны, ссыпав их в кожаную сумку, похожую на большой кисет.
Я глядел на него с испугом, и он объяснил:
— Безоружных он, вроде, не трогает.
— Кто — он? — не понял я.
Буслаев замялся, и я ощутил, что впервые с мая месяца он не скажет мне правды.
— Ну... э-э-э... тот, кто ущелье охраняет.
— Зачем же охранять ущелье?
И снова Буслаев задумался.
— Там кое-что спрятано.
Я помолчал и вдруг неожиданно даже для себя тихо сказал:
— Захарыч! Мне кажется, что ты боишься.
Буслаев замахал руками:
— Вздор, Лешка! С чего ты взял?
Но я чувствовал, что он лжет.
Через минуту он убедительным тоном заявил, что если боялся бы, то ни за что не расстался бы с ружьем, но я молчал и вскоре он оставил эту тему.
Ущелье было вовсе не ущелье, а действительно просто глубокая борозда в теле земли. Причем, в центре она была глубже, чем с краев, словно кто-то громадный нехотя ковырнул когтем почву, коротко, с размаху. На край обрыва Буслаев меня не пустил. Сначала сам подполз и долго осматривался, потом разрешил подползти и мне.
Дно отстояло от нас метров на сорок, причем посреди отвесной стены виднелся широкий гладкий
