опозорены?
— Я знаю, что мне делать, — отозвался Раймон и посмотрел на молодого человека так странно, что тот отпрянул. Несколько мгновений лицо старого графа дергалось, будто он пытался согнать невидимую муху, а затем Раймон неожиданно рассмеялся. — Он думал, что отныне я у него в руках! Он вообразил, будто навсегда отрезал мне путь назад, в Иерусалим! — Раймон сделал непристойный жест и направил его в пустоту, туда, где, по его мнению, должен был находиться Саладин. — Лучше я умру.
Гуго смотрел на него неподвижно. Ему было неприятно видеть, как гримасничает и корчится этот взрослый человек. Человек, которого он привык уважать — как знатного барона, как мужа своей матери, как одного из лучших воинов Королевства. В своей боли Раймон был непристойно обнажен, и юноше хотелось уйти.
Граф улыбался все шире.
— Он думает, будто знает все о латинских баронах, о нашей чести, о том, что мы считаем своей гордостью! Он, глупый курд, вообразил, что изучил нас вдоль и поперек! Что мы — пустые куклы в его черных руках! Что рыцари-христиане так же трусливы, жадны и подлы, как его египтяне!
Гуго резко повернулся и вышел.
— Сделайте мне любезность, дорогой сын, — в спину ему крикнул граф Раймон, — распустите, будьте настолько добры, сарацинский гарнизон! В шею их отсюда! К чертовой матери! Можете кого-нибудь из них повесить за наглость, если вам так захочется. Слышите? Прошу вас!
Раймон не стал даже менять одежд — остался в тех, что на нем были; лишь вооружился и велел двум сержантам сопровождать его.
Он направлялся в Иерусалим.
Ему было безразлично, что сделает с ним король Гион. Он ехал сдаваться ему на милость без всяких условий.
Ридфор тащился с Бальяном по цветущей дороге в Назарет. Между магистром и сеньором Ибелином состоялся лишь один краткий диалог. Бальян спросил:
— Сколько человек спаслось?
Ридфор ответил:
— Трое.
И потом они молчали.
Недалеко от города Ридфор начал клониться в седле, сереть и закатывать глаза. Заметив это, Бальян велел своим людям остановиться.
— Я дальше не поеду, — сказал магистр. — Оставьте меня здесь, на обочине.
— Вы умрете, — возразил Бальян.
Ридфор в последний раз обжег его яростным взором, после чего обмяк и пал лицом на гриву коня.
— Снимите его с седла и уложите на землю, — велел Бальян одному из своих оруженосцев. — Один из вас будет с ним. Я не хочу, чтобы он умер.
Молодые люди переглянулись. Ридфор не нравился никому из них, и оставаться с голландцем, из-за которого христиане потеряли столько прекрасных воинов, им не хотелось. Бальян знал об этом и потому указал пальцем на одного:
— Ты.
Юноша спешился, взял за узду обоих коней и привязал их. Затем начал снимать вьюки.
Бальян оставил ему воду, и вино, и немного хлеба из тех припасов, что у него еще были, после чего дал приказ двигаться дальше к Назарету.
Король Ги получил известие о разгроме и тотчас выступил в сторону Тивериадского замка. С ним были остатки ордена тамплиеров и госпитальеры, а также те иерусалимские бароны со своими людьми, которые смогли к нему присоединиться. Архиепископ Тирский, который, несмотря на сан и возраст, превосходно сидел в седле, приблизился к королю и посмотрел на него сбоку. После той встречи в Гефсиманском саду Гийом немного изменил мнение о преемнике Прокаженного короля.
— Что вы намерены делать? — спросил архиепископ.
Лицо Ги за эти дни осунулось и вместе с тем повзрослело, стало тверже. В своем роде он сделался еще красивее — мужественнее.
Он обернулся к Гийому — неподвижная маска, воплощенное королевское величие.
— А что я должен, по-вашему, сделать, мой господин? — проговорил он тихо.
Архиепископ не стал отвечать, просто отъехал в сторону. Ги поднял руку, и отряд тронулся с места.
Святая Земля раскинулась по обе стороны дороги. И, как думалось Ги, вобрала в себя все, что может встретиться в жизни человеку: бесплодную сушь и благодать влаги, наезженные тропы и глухомань, горы и плоские равнины. Хорошо было ездить здесь простым паломником, странствующим рыцарем, младшим братом коннетабля — и ни о чем не скорбеть, кроме собственной души. Сейчас же Ги казалось, что он может бродить по этому клочку земли сорок лет, подобно Моисею, и погибнуть в скорбях по Королевству, и никогда не увидеть зелени последнего, райского сада.
Граф Раймон Триполитанский — предатель. Он впустил на свою землю врагов. И это закончилось для ордена Храма катастрофой, а скоро случится вторая, сокрушительная. О, Увечный король, что же делать мне — мне, который даже не Персеваль, но жалкая пародия на него?
День тянулся бесконечно, и не заканчивалась эта дорога, и болезненные думы, измучившие короля и старившие его с каждой минутой на несколько лет, уже сделались привычными и больше не жалили, но лишь вызывали неприятный зуд. И Ги думал, что, когда закончится этот день — если такое, по милосердию Господа, вообще случится, — то он ляжет спать дряхлым стариком и больше никогда не проснется.
— Скоро Наблус, — проговорил над его ухом глуховатый голос.
Ги был так поражен, услышав этот голос, что вздрогнул всем телом. Вот уже несколько часов он не слышал ничего, кроме собственных мыслей. Внешний звук показался ему таким свежим, таким громким, что короля будто пронзило насквозь.
Говоривший был архиепископ Тирский. Он внимательно смотрел на короля — так, словно понимал, что творится в его душе.
— Хорошо, — прошептал Ги.
— Междоусобица начнется, — сказал Гийом.
Он глядел не моргая.
— У меня был брат, — все так же шепотом ответил Ги. — Жерар. Старший. Он всегда был лучше меня. Я привык к сравнениям.
Тут Гийом моргнул.
— Что вы хотите сказать?
— Это вы хотели сказать, а не я. Что Прокаженный король не допустил бы усобицы.
— Это правда, — проговорил Гийом. — Правда.
— Что поделаешь, ведь я глуп, — молвил Ги очень спокойно, без горечи.
Архиепископ коснулся его руки сухонькой ладонью.
— Может быть, только глупость нас и спасет, — произнес он так тихо, что Ги едва расслышал его.
Они проехали еще немного, когда высланный вперед всадник вернулся и, не задерживаясь, проскакал прямо к королю.
— Там сеньор Раймон!
Ги остановил коня.
— Сколько с ним людей? — спросил король.
— Двое, — сказал всадник и заплакал.
Ги выехал перед отрядом и помчался галопом в ту сторону, откуда только что вернулся всадник.
Он увидел графа Раймона возле Колодца Иакова. Граф сидел в седле и неподвижно смотрел на дорогу. Густые лучи закатного солнца пробирались в каждую морщину на его лице, так что он выглядел невероятно древним, как будто его высекли из камня в незапамятные времена да так и оставили здесь в одиночестве.
Заметив короля, Раймон чуть шевельнулся, поднял голову. Углы его рта двинулись, словно граф хотел улыбнуться. Потом он медленно спешился и пошел навстречу Ги.
Ги подъехал к нему вплотную и посмотрел на него сверху вниз. Один из сержантов, нагнавший короля, помог ему сойти с седла.
Теперь Ги стоял перед Раймоном так, что мог, протянув руку, коснуться его плеча.
Раймон, все так же молча, преклонил колени и опустил голову. Не раздумывая ни мгновения, Ги бросился к нему и схватил в объятия.
— Встаньте, — шепнул он графу на ухо.
— Предаю себя в ваши руки, — сказал Раймон громко, так что Ги поморщился от резкого звука. Он понял, что граф, как и он сам, все это время молчал и теперь не в силах правильно рассчитать силу голоса.
— Хорошо, — сказал Ги. — Но встаньте же! Сейчас здесь будут бароны и архиепископ. Я хочу, чтобы вы присягнули мне достойно. А потом объединимся и будем решать — как нам разбить сарацин.
Глава одиннадцатая
ЧАША ХОЛОДНОЙ ВОДЫ
Сад, приют израненных сердец. Почти все сеньоры, которые решили оставить Святую Землю, где они потеряли свои прежние владения, и последовать за опозоренным королем Гионом на Кипр, в его игрушечное королевство, были молоды. Старые волки остались — огрызаться и нападать на сарацин, целясь клыками в клокочущее от смеха горло под масляной бородой. Молодые оказались слабее — сдались и покинули священный берег.
Тишина этого сада до сих пор казалась Ги непостижимой. Несколько лет не могли смолкнуть в его ушах отзвуки последнего боя, а затем — отвратительные голоса сарацинских тюремщиков, их беспричинный хохот, и после — снова грохот сражений, и бесконечные переговоры, переговоры, и шум моря, и скрип корабля, который увозил изгнанников на Кипр. А затем наступила благословенная тишина. Иногда разговаривали и здесь, но негромко и достойно. И здесь не
