“путешественнику-натуралисту” и сопровождающему меня “секретарю-вьетнамцу”. Да-да, ты не ослышалась — на пристани Суини стоял в мужской одежде, за большие деньги ему выправили документы. Ночью я помогал спуститься по веревке из верхних комнат двухэтажного дома на перекрестке улиц Даврон и Перенеев хрупкой и почти невесомой женщине, а уже через час рядом со мной в такси ехал совершенно незнакомый мужчина в строгом костюме, очках и с безупречными манерами вышколенного секретаря. (Суини оказался близорук и потом признался, что тогда, в такси, впервые разглядел мое лицо и огорчился — я оказался слишком красив и слишком молод). В такси же я узнал, что Суини 32 года, и она перестала для меня существовать как нежная бабочка наслаждения. Так что на пристани я уже не понимал толком, что заставляет меня куда-то плыть. Долг? Память? Невыносимость потери и стремление продлить хотя бы на время путешествия мой прерванный экзотический сон? Спустя много лет я понял: это был азарт.
— Почему азарт? — удивилась я. — А что тогда было с картами?
— И с картами был азарт. Как будто попадаешь в воронку совершенно никак от тебя не зависящих сил; это определяется просто — тело начинает действовать помимо воли, интуитивно подсказывая следующий ход. На пристани мое тело пошло к трапу. Я ни о чем не жалею, хотя был момент выбора, когда Суини предостерег меня о смерти, но я променял свое одиночество на азарт.
— Очень по-мужски, — хмыкнула я. — Предложить помощь, а потом вывернуться наизнанку, чтобы не ударить в грязь лицом. Это и есть азарт?
— Не очень правильно. В момент опасности или плохого предчувствия ободрить себя правом выбора и принять любые страдания с благодарностью за жизненный опыт. Вот одна из составляющих азарта.
— Может быть, вы не в курсе, милая Фло, что у этого самого азарта Богдана Халея была и вторая составляющая — деньги. В Ханое на его имя был открыт счет, и он почти год жил там припеваючи, так что весь город надолго запомнил богатого русского, дурацкие забавы и опасные выходки “большого Ха-Лея”. Су-Инь Кон смог удрать из Франции вовремя — еще бы дня два-три, и его арестовали. В клиентах этого двуполого работника китайской разведки числились весьма именитые государственные деятели Англии и Франции.
— Вы все переворачиваете, как вам удобно, — отмахнулась я от Урсы. — Откуда вы можете это знать? Неужели читали донесения французской контрразведки? Или китайской? Бросьте, Кохан. Что вы такое навыдумывали? Богдан заболел на корабле, еще в Красном море, провалялся без сознания почти неделю. Тогда же Суини подсадил его на опий. Потом — кораблекрушение. Спаслись чудом — их подобрало английское судно и довезло до Коломбо. Там — карантин, практически тюрьма, вши, чесотка и повальная дизентерия. Они бежали и добрались на джонках до Сингапура. Богдан выжил только благодаря Суини. Если верить вам, зачем китайскому разведчику нужно было ценой собственной жизни спасать какого-то там русского француза?
— Да это же банально! Ему нужен был свой человек в России!
Шпион китайской разведки
— В Сингапуре мы грузили рыбу, жили на гнилом суденышке и работали на маленьком заводике по переработке водорослей. Я полюбил собачатину, разучился спать и без опия не мог вспомнить себя прошлогоднего. Суини кормил меня, мыл через день в металлической бочке, сам зашивал раны после портовых драк — чуть не забыл, я научился неплохо драться, — и доставал опий. Через месяц мы подсобрали денег, на которые я смог подстричься, купить поношенный костюм, что было совершенно невероятно, учитывая мой рост и разворот плеч — даже при чудовищной худобе мое тело тогда не позволяло надеть ничего из продающегося у местных с рук. До сих пор содрогаюсь, вспоминая этот костюм. Когда я его надел, то почувствовал прикосновение ледяных пальцев, пересчитавших один за другим все мои позвонки. И хотя Суини клялся, что он не с покойника, я надел его только один раз, чтобы попасть на прием к французскому чиновнику. Через два часа беседы я получил разрешение на выезд в Ханой и до сих пор не могу понять, как это у меня получилось, учитывая совершенно зачумленное состояние моей души и крайнюю степень истощения тела. Хотя на другой день, отплывая в Ханой и в очередной раз впав в полубредовое состояние, когда — в который раз! — сожаления по поводу предпочтения азарта фантазиям одиночества выливались в стенания и истерики, я выкрикивал в незнакомые звезды над головой: “…unus mundus!..” — что вероятно, являлось отголоском проведенной накануне беседы, так потрясшей мой мозг напоминанием о нормальном существовании.
— Что это такое — unus mundus? — с опаской спросила я, потому что мы уже почти год изучали латынь, и за такой вопрос можно было запросто подсесть на пару недель изъяснений исключительно на латыни.
— Единый мир, маленькая моя, единый мир! — произнес он в непонятном восхищении, обвел отсутствующим взглядом кухню, наткнулся на меня глазами и погрустнел, объясняя: — Из этого следует, что с посольским человеком мы говорили о концепции всеединой реальности, когда материальное и психическое составляющее человеческой личности не разъединено, то есть не проявляется по отдельности. И это естественно! Только подумай, о чем я еще мог бы говорить?.. Перейдя с кое-как выученных мной междометий на хороший французский, попивая прекрасное вино, вдыхая дым дорогой сигары, я нес, вероятно, всякую чушь и совершенно потряс воображение худосочного, измученного лихорадкой и истекающего ностальгией представителя властей. Впрочем, он тоже читал Юнга, беседа получилась обоюдно приятной…
— И как Ханой?… — Я потрясла за плечо застывшего в полнейшем отрешении старика.
— Ханой?.. Ну что Ханой… Старый город прекрасен, новый — универсален, как все новые города… В Ханое Суини пробыл со мной только неделю и ушел. Его ждал проводник — путь через границу был довольно опасен. Мы попрощались навек. Суини в поклоне упал на пол и обхватил мои ноги, я был пьян и беспечен, я был уверен, что мы еще встретимся. Так оно и случилось… В Ханое я жил в Торговых рядах — это Район 36 улиц. Я жил на Хонг-Бо — улица корзинщиков, а на Хонг-Гай жил русский, бывший офицер, удалой красавец, пятиженец и прощелыга поручик Купин. Уже через месяц мы с ним были не разлей вода, буянили по кабакам, блевали, но пили рисовую водку, кутили напропалую и всячески внедряли новую игру — русскую рулетку. Сколько полегло азартных вьетнамцев!.. А нам везло. Мы раскручивали барабан с одной пулей и приставляли дуло к виску иногда до шести раз за ночь, так что денег на кутеж хватало… Я опустился до крайней степени. Купин подарил мне обезьянку; она привыкла сидеть в сумке за спиной. И вот однажды, глядя в мутное зеркало, я сначала подумал, что в глазах двоится, а потом ужаснулся — я был двухголов! Рядом с моей обритой налысо головой из правого плеча торчала еще одна, тоже изрядно облезшая — обезьянья, и похожи мы были, как братья. Купин был почти необразован, из сельских дворян, говорить с ним было особенно не о чем — о женщинах, лошадях, вчерашнем кутеже да о смерти — вот и все темы. Впрочем, он любил оружие, умел его ласкать и в любовании доходил до исступленного восторга. Купин собирал ножи, старые мечи, метательные звездочки и древние ружья. Я же обращал внимание только на безделушки, приобрел несколько редких перстней да пару нефритовых фигурок. Как-то он пригласил меня к татуировщику, мы сделали на обритых головах одинаковые наколки — иероглиф тянь — фигурка человечка, обозначающая небеса и Бога в них. — Богдан показывает себе за правое ухо.
Мне трудно представить, как выглядит его голова налысо обритой.
— … И в тот же вечер в каком-то грязном кабаке, пока я, кое-как изъясняясь, пытался получить от престарелого китайца объяснение их загадочного вэй ву вэй, Купин, наконец, поймал свою пулю. Я услышал выстрел, секундную тишину и — сразу же — рев возбужденных игроков. Я встал, чтобы разглядеть получше, что произошло, и, пока смотрел на лежащего головой на столе Купина, понял, что означает это выражение — “действуй, ничего не делая”, живи, как растение или камень, будь спокойным, умиротворенным и совершенно пассивным, чтобы впустить в себя абсолютную реальность и дать возможность всему существующему проявиться в тебе — просто сиди, не дергайся и достигни абсолютного совершенства — впусти Бога! Клянусь, я отрекся от всего сущего, застыл в полнейшем бездействии, я дал возможность Богу посмотреть моими глазами на мертвые глаза Купина с улицы Шелка, на кровь, темно- красную на отполированном локтями дереве стола, на беснующихся в экстазе вьетнамцев — они, бедные,
