колен. Ирина дошла до ботинок и удивленно вскинула брови. Ботинки были светло-коричневые, почти желтые.
— А что, если… — сказал он, глядя в ее глаза весело и с вызовом, — я вас домой провожу и поцелую на прощание?
— Потому что вы со всеми женщинами так делаете? — спросила Ирина, не удивившись.
— Нет, только с теми, кто пишет стихи. А вообще-то мне ваши губы нравятся. Вкусные, должно быть.
Ирина, словно не веря в услышанное, смотрела несколько секунд в его склоненное к ней лицо, потом решительно и сердито зацокала каблучками к двери.
— Да подождите, это же из письма Натальи Гончаровой!.. — Дима побежал за ней по лестнице. — Это все читали, ну что вы, Ирина Акимовна! — Когда Ирина остановилась и удивленно повернулась к нему, он встряхнул ее легко за плечи. — Ну?! Она писала Пушкину про какую-то там женщину, что все в ней хорошо, а вот губы — тонкие. «Такие губы, верно, невкусно целовать».
— Проводите, — тихо сказала Ирина и оглянулась в поисках сопровождающего ее мальчика и меховой накидки.
— Давайте читать стихи, — предложила Ирина, когда они медленно побрели по темной улице.
— Пощадите, — взмолился Дима, — мне все равно ничего в голову не лезет, кроме «…ваш нежный рот — сплошное целованье…». М. Цветаева. А если вы свое прочитаете, не дай бог, из меня пародия вылезет.
— О чем же мы будем говорить? Вы такой странный.
— А мы не будем говорить, — Дима обнял и чуть прижал к себе маленькую женщину, покосившись в сторону двинувшейся за ними машины, — мы будем идти молча и долго. А потом в конце просто поцелуемся.
Так и сделали через десять минут. Дима не стал наклоняться, он легко поднял Ирину вверх и перед поцелуем подышал на близкие губы, словно хотел растаять пойманную снежинку.
— Приходите завтра в оперу, — сказала Ирина, покачала головой, словно не веря во все это, и побежала к машине.
Дима дождался, пока отъедут подальше два красных огонька, и быстрым шагом пошел в гостиницу.
Не переодеваясь, постучал к Хрустову. Два раза, потом еще один.
— Получилось? — спросил он, когда дверь открылась.
— Финансовый клуб, — сказал Хрустов, приглашая его жестом проходить.
— Нет, ты — ко мне.
Хрустов расположился в кресле, а Дима раздевался во время разговора перед зеркалом, аккуратно развешивая на плечиках одежду.
— Что такое финансовый клуб? — Он осмотрел воротник рубашки и бросил ее, подумав, на пол.
— Богатые люди за определенный взнос вступают в клуб, который гарантирует либо сохранность их капитала, либо его преумножение. Выбирается староста, он ведает основными фондами. По типу бандитского общака. Если у кого-то из членов проблемы — ему выделяют деньги под проценты или залог. Советы, юридические консультации, адвокаты в случае непредвиденных обстоятельств и так далее. У них все схвачено — банки, кредиты.
— А что про портовиков? — Дима стоял перед ним в плавках и носках.
Хрустов, немного оторопев, рассматривал белые носки и черные плавки.
— Предположительно, город контролируется так называемыми центровиками и портовиками. За центровиками — дележ прибыли крупных предприятий, незаконные сделки с ресурсами и военной техникой, за портовиками — море, рыба, перевозки. Если исходить из той информации, которую вы дали, данный финансовый клуб под вывеской поэтического салона относится больше к центровикам.
— Есть еще в городе такие клубы? — Дима отжимался от пола одной рукой.
— Да. Есть что-то подобное в клубе моряков. Соответственно там управляют портовики. Особой вражды между клубами не замечено, но в прошлом году пристрелили заместителя отдела эксплуатации пассажирских судов и двух директоров коммерческих банков. Какая-то война идет, нужно ли влазить так глубоко, чтобы выдергивать имена? Это дорого.
— Нет, спасибо. Отличная работа. С завтрашнего дня веди меня. Поедем в оперу.
— Не люблю оперу, — сказал Хрустов. Дима удивленно посмотрел на него.
— А еще? — спросил он.
— Что — еще?
— Еще что ты не любишь?
— Еще я не люблю дождь, макароны и вредных женщин. — Хрустов сам не понимал, почему его потянуло на разговоры.
— Насчет дождя не обещаю, от макаронов ты точно будешь избавлен, но вот вредных женщин в опере хоть отбавляй. — Дима смотрел серьезно, даже грустно. Хрустов не сразу понял, что это смешно.
Вечером следующего дня Хрустов дремал в дорогой ложе, а Дима рассматривал в бинокль женщин в партере. Надрывалась на сцене певица, умоляюще протягивая руки в оркестровую яму. Хрустов почему-то подумал, как ей трудно вот так петь, ослепленной, не видя ни одного лица. Певица была в возрасте и в теле, а изображала страдающую проститутку, как Хрустов понял из программки. Потом она поубивает всех детей и напоследок — себя. Он зевнул. Еще два акта. Хрустов заметил, что его клиенту нравится слушать музыку и певицу, он сидел рядом совершенно расслабленный, в некоторых местах удовлетворенно кивал головой, словно соглашаясь, что именно так и надо петь это место.
В антракте Дима нашел Ирину, подошел к ней и, целуя руку сквозь тонкую перчатку, наткнулся взглядом на насмешливо-угрожающий взгляд коротко стриженного седого мужчины.
— Знакомьтесь, мой муж.
Ирина представила Диму как странного редактора, балующегося пародиями, взяла его под руку и увела в буфет.
— У вас неплохие голоса в опере. — Дима чуть прижал к себе локтем ее руку.
— Да. Музыка прекрасна, а вот мадам Баттерфляй так искусственна, так раскрашена, что скорее представляет собой условный образ. Да и голос низковат. — Ирина увела Диму в угол, где стоял небольшой красный диванчик.
— Вообще образ женщины-бабочки странно вечен. — Дима вдохновенно смотрел в женское лицо — Помните рассказ японца, как его?.. Он хотел, чтобы его жена стала очень маленькой, и он бы прятал ее в карман и носил с собой. А она стала бабочкой и улетела.
— Я — только бабочка в пространстве цветочного непостоянства, я — только воздух, только всхлип рассвета, тронутого ветром. Я только бесполезный клип, мой сочинитель вдруг охрип, оглох и стал ужасно нервным. — Ирина грустно усмехнулась в лицо Димы над нею. — Из всех цветов он хочет брать лишь только черный или белый и виноватого искать, как все мужчины любят делать.
— Отличные стихи, — сказал Дима, помолчав.
— Что, и пародию не сделать? — засмеялась Ирина. — Ну, обыграть про всхлип, например. «Я — только насморк, только чох!..»
— Вы меня принимаете за зловредного обывателя, но стихи-то действительно хороши!
— Это не мои, — пожала Ирина плечами, — офицер один написал, у мужа служит. Я не представляю, как мужчина такое может написать, это настолько не свойственно мужской натуре. Это стихи женщины. Да-да, не смейтесь.
— Женщины, которые так самоуверенно говорят про мужскую натуру, вызывают у меня смех. Вы что, считаете, что только женщины непредсказуемы? — Дима смотрел серьезно.
— Ну, я бы сказала, что мужчины все же более… логичны, что ли. — Ирина чуть замешкалась, выбирая слово. Она разглядывала Диму так же, как вчера у окошка, — с легкой оторопью и недоумением.
